Театр на малой родине

Режиссер Белякович
Фото Ольги Кузнецовой

- Шесть минут. Если дворами. У нас тут деревня такая: иду и раз пятьдесят здороваюсь. Все меня знают, и мне это не надоедает. Наоборот, я люблю такую жизнь... с устоями. Каждый камень знаю, каждую вещь в театре. Жизнь размеренная. Немецкая...

- Это выгодно экономически. Если у тебя 10 спектаклей, ты должен играть каждый из них по два-три раза в месяц. А это уже проблема продать билеты на все три. Но если у тебя каждый день новый спектакль, то зритель, если ему нравится, тут же купит билет на другой спектакль - и так долго-долго будет все пересматривать. Он уже попался в твои сети. И для актеров приятно: каждый спектакль - новые ощущения. Они успевают забыть, что играли месяц назад, волнуются, как перед премьерой.

- Не всякий театр это может себе позволить.

- Потому что у нас народ не меняется. Никакой текучки. Здесь люди очень долго подбирались. Толя Лопухов, который работал во Внуково авиадиспетчером, пришел к нам однажды и сказал: "Давайте я буду у вас на звуке сидеть". Он специалист по локаторам, отвечал за полеты - конечно, он знает то, что делает. Первые десять лет мы вообще работали бесплатно. Самодеятельная труппа не имела права продавать билеты. К моменту раздачи билетов выстраивались огромные очереди. Студенты приходили в ватниках на ночь и все билеты забирали себе, чтобы потом поменять на редкие книги или билеты в другие театры. Мне все равно удавалось продавать часть билетов по знакомым - по пятьдесят копеек. Все говорили, что меня посадят. Был случай, когда женщина из очереди попросила всех скинуться. И вручила нам мешочек с деньгами. Когда мы своими руками делали ремонт, весь район нас кормил. Позже мы стали первым театром в России, который применил перестроечную хозрасчетную модель, еще до всякой перестройки. Ходили по "министериям", разрабатывали, пропихивали. И в один момент в театр - о чудо! - все принесли трудовые книжки.

- Исчезают и редкие виды оленей, что же теперь делать?! Я специально посмотрел в Доме культуры в Нижнем Новгороде, где ставил спектакль: все кружки платные! Кто будет платить?! Раньше поиграть в свое удовольствие какие-то идиоты, вроде нас, находились. Теперь все идут на макраме - можно что-то для себя связать или продать. Зато в Америке в каждом колледже - "аматерный" театр, школьники мюзиклы играют!

- Репетирую максимум 15 дней, иначе начинаю дохнуть. Девять дней вынашиваю, а потом в две недели - десять сталинских ударов по всем направлениям. Если не чувствую сценографию, не знаю свет, музыку, не начинаю репетировать. Один раз Татьяна Доронина попросила меня сделать в ее театре "Много шума из ничего". Пока я был с гастролями в Японии, работал над пьесой, делал записи. Приехал в Москву, а репетиции во МХАТе отложили. Через год обращаюсь к своим же записям и вижу, что это "записки сумасшедшего" - ничего не понимаю, ничего не помню: мертвый материал. Нужно ковать железо, пока горячо, пока ты в сомнамбулическом состоянии от текста. И сразу же - на зрителя, который тут же говорит, плохо это или хорошо. Тогда понятно, где сокращать, где переделывать.

- Слежу. Мизансцена размылась - надо латать: иной раз достаточно переставить актера с места на место, и все становится на ноги, ритм восстанавливается. Чтобы постановка держалась, в спектакле должен быть лидер. У нас на каждом спектакле есть старший по спектаклю, как правило, ведущий артист. После показа никто не разбегается, все идут в комнату и делают разбор спектакля, ругаются до изнеможения.

- Если бы знал хорошего, я бы сам у него сыграл. Ну как? Сейчас придет какой-нибудь, начнет раздражать артистов...

- Конечно. Чем дальше репетируешь с ними, тем больше они становятся "тяжелыми", особенно "основоположники". Ставил как-то в провинции спектакль, а там труппа в очень плохой форме. И когда я пришел, они как-то объединились, поверили в себя - пришел кто-то новый. Я им сказал, что они прекрасные. А они: нам главреж только и говорит, что мы - говно...

Я люблю артистов, люблю этих идиотов, которые предпочитают служить искусству, а не зарабатывать деньги. Всем провинциальным артистам нужно поставить памятник. Там люди за февраль получают зарплату в мае. Мне сейчас звонил директор пензенского театра, куда я уезжаю ставить спектакль: "Только ты с собой денег привези..." Они сразу мне не могут дать суточные, гонорар, за билет и гостиницу заплатить - только потом все постепенно выплачивают. Так живут люди в России. И пока такие артисты живут, Россия будет жить. Умрет театр в Пензе - и можно закрывать город. Я артистов тех держу за праведников. Никуда они не ездят, никакую Японию не видят. И наших зажравшихся всегда осаживаю - куда-нибудь в глубинку приезжают и начинают болтать: "Вот, помнишь, какие в Америке были гостиницы!"

- Мы все вышли из народа. Я родился в рабочем поселке, мой отец был слесарем, мать - наборщицей на домостроительном комбинате. (На золотую свадьбу мы им подарили в прошлом сезоне спектакль "Братья", где братьев по пьесе играем мы с братом.) У нас дома никогда книг не было. Никогда роскоши не видел - машина у нас в поселке была у одного человека. Он работал в КГБ. Мы, дети, приходили к его гаражу, он выкатывал свою "Волгу", гладил, чистил - даже не ездил на ней, а мы сидели на корточках и любовались. Олень на капоте...

До школы я вообще жил в глухой деревне у своей бабушки. Там электричества не было, зимой снегом хату по крышу заносило. Мать меня туда отдала, потому что в поселке жрать нечего было. А у бабушки - было. Когда приехал домой, говорил с акцентом: "кого", "чего", "на кой". Корова телилась, овечки рождались - все в одной избе жили. Но все же чем-то там напитался - бабка все время сказки рассказывала.

Я был коммунистом, в детстве мечтал быть пионером. Мать мне купила не капроновый галстук, а обычный, дешевый, который на шее селедкой висел. Я так расстроился: у всех на ветру галстук развевается, а я свои хлястики рукой подбрасывал. Потом мечтал быть комсомольцем, первым пошел в армию. Я был так воспитан. Считал, что все нормально, - такой корейский человек был. Хоть и белорус.

Конечно, мне ближе социалисты. Я восхищаюсь Александром Прохановым. Он называет вещи своими именами, не трусит. За эти слова его пару раз отпиз...ли. Я читаю его оппозиционную газету и вижу по истечении времени, что все, что он говорит, - правда. Демократы приходят и уходят, а он стоит и говорит о народе, про нас, про то, что мы умираем. Бьет в колокол, какой-никакой - да хоть в какой, в минимальный колокол, но бьет. Кстати, в театр Дорониной меня пригласил завлит Владимир Бондаренко, который как раз делает литературное приложение к газете "Завтра". Меня никогда, например, не пригласит "Современник" - у них своя тусовка. А Доронина - в изоляции, ее за строптивость, за характер вроде как наказывают. А раз Белякович с ней - стало быть, и я в ее "лагере". Читаю я "Независимую". Интересно - переворачиваю и начинаю с конца. Ваша газета - без истерики, умная. Без крайностей Проханова, спокойная. Та - подстегивает, вздрючивает, а ваша - успокаивает. Газета, которая держит разумную середину.

- Мне интересно не замыкаться. Отдыхать не умею, поэтому езжу и еще раз проверяю на других актерах свою школу, свою теорию... Все сходится!

- Ни в коем случае. Ставлю на больших сценах - там получается эффективнее, с большей отдачей. На нашей камерной сцене мне уже очень тяжело. Думаю, что в будущем сезоне, когда театру будет 25, наступит финиш... Я должен искать большую сцену. Иначе не могу. Готов взорваться. У нас не получается работать мощно.

- Нахожу ее и начинаю там работать. Ведь дают же кому-то бывшие кинотеатры! Верю в судьбу, которая меня всегда выводит. Вот увидите! Это даже не вопрос. Возможно, нам здесь же, около метро, построят новый зал. Мне бы очень не хотелось отсюда уезжать.

- Может быть, сохранился тот задор, когда мы, представители большого студийного движения, выросли как грибы после дождя. И держимся до сих пор, ничем "не заказанные", никем "не назначенные".

- В Доме Мейерхольда в Пензе - у дедушки по творческой линии (учитель мой Борис Равенских был его учеником). Встречу юбилей работой - буду читать свои рассказы, какие-нибудь монологи. Хорошо, что не в Москве.