О Большом - мало

Схема важных культурных проектов предлагает не скупиться на яркую вывеску. Ведь за ней свобода решения собственных проблем. Большой театр и здесь впереди, с тех пор как встроился в новую вертикаль через смену статуса и руководства. Вместо премьер вдруг появилась еще "вывеска" - "Большой журнал Большого театра", где для солидности о Большом театре речь стараются вовсе не заводить. Хватает прекрасного и в прошлом, и за границей.

Оперный журнал давно, конечно, нужен. Но если за его политику взялся Алексей Парин - делу конец. Парин известен как человек деятельный и многосторонний (биолог, переводчик, поэт - музыкальный критик, издатель, лектор - эксперт, либреттист, режиссер). При всей пользе этой деятельности и весомом просветительском выходе, его самовыражение уже превысило приличия. Во-первых, нельзя в журнале Большого театра игнорировать его живую повседневность и дилемму "либо хорошо, либо ничего" не без удобства решать в пользу последнего. Во-вторых, журнал пропитан претенциозным стилем его главного редактора: музыкальные явления проходят через горнило многословной и самоупоенной "поэтичности", что заслоняет реальность непроглядной дымовой завесой. А теперь так же пишет и большинство собранных им авторов.

Первый номер был еще как-то благопристоен (в плане внимания к тематике Большого), второй же (июньский) - ничуть. В нем начало основного раздела посвящено прокофьевскому "Игроку" и постановкам этой оперы на разных сценах. Материалы сделаны до выхода и вне связи с новой постановкой Большого, так что они неактуально повисают в воздухе. И как же удобно "еще" не знать, что готовящийся спектакль вместо крупного события обернется мелким скандалом┘ Интересно поработав, авторы избавились от обузы дипломатично представлять все происшедшее.

Далее # 2 посвящает большой раздел крупным персонам мировой оперы. От Большого - Атлантов, Милашкина и Образцова. От зарубежья - Доминго, Кабалье, Брузон, Силья и Талвела, тоже хоть раз спевшие на сцене Большого. Об этом можно было бы упомянуть хотя бы для связи раздела с тематикой журнала, коль скоро в статьях авторы не свидетельствуют об их московских выступлениях. Но авторы не очевидцы и западного оперного процесса (за скобками материалы Хорста Кеглера и Ирины Сорокиной), а те, кто судит о знаменитостях, как все, - по записям. "Исповедь фаната" (подзаголовок статьи "Диагноз: Кабалье") своей чистосердечностью хоть как-то оправдывает случайность этой темы для журнала, да и Павлу Токареву есть что сказать о себе и певице┘

Сам Парин фантазирует на тему "нуминозности" и "магизма" Елены Образцовой. Его известная образованность и эрудиция так и не перерастают в интеллект, и образ с реальной основой не рождается. Даже астролог не подтвердит главный вывод критика, что одним из предыдущих воплощений Образцовой была Мария Стюарт, но не историческая, а оперно-литературная. Проще выдумывать, а не вдумываться, что и как художник творит осознанно. Любопытно, льстит ли самой Образцовой свойское превращение ее в монстра, только и одержимого на сцене приступами бессознательного? Кроме того, как некогда с фараоном мумифицировали его слуг, так Парин вместе с Образцовой постоянно "пеленает" ее аккомпаниатора. Это карикатурно и бестактно, поскольку затрагивает объективно слабый момент концертов Образцовой.

Судя по выспреннему "туману" статьи о Пласидо Доминго с подзаголовком "Размышления 16-летнего", главный редактор литературно опекает откровенно юного Бориса Игнатова. Ведь если, по его уверениям, Доминго в образе Гофмана из оперы Оффенбаха "не в состоянии передать важнейшую метафизическую составляющую роли", как объяснить ему, что все-таки - в состоянии? Как отразить тяжкое обвинение в том, что герой Доминго "не Поэт, а музыкант"? Уже легче доказать, что Альфред в "Травиате" не может быть среди лучших ролей никакого крупного тенора и что Герман ("Пиковая дама") у Доминго вовсе не "старик", как брюзгливо бросает молодой человек в адрес замечательно свежего 60-летнего певца. "Стремление к плотскому наслаждению; животное обладание; страстный любовник; мужественный, эротично томный голос; зрелый мужчина, суровый и нежный┘" Бесконечно варьируя эту тему на всех четырех страницах текста, автор претендует отразить очень серьезную фигуру музыкального мира.

Несколько профессиональных материалов Ирины Коткиной по контрасту привлекательны желанием автора изучить, вслушаться и осмыслить. Но и она, увы, заражена "паринскими" привычками к безапелляционным обобщениям (эдак одной фразой - о целом периоде в истории Большого) и неосторожному "разливу" многословной фантазии. Если образ Антонины Неждановой, "иностранки на земле", выдуман без достаточной опоры на фактографию, но в попытке разобраться в останках легенды (статья в # 1), то Владимира Атлантова в "Пиковой даме" помнят еще многие и с тенденциозным, мифогенным описанием исследовательницы могут аргументированно поспорить.

Стилевая инфекция в журнале Большого театра была бы невинна, если б за "поэзией" Парина не просматривалось сознательное мифотворчество, а из-под претенциозного "колпачка" не торчали "уши" хамоватого дельца. Поэтизация одних (своих), критика других (не входящих в круг) продолжается в околомузыкальной политике - Парин ее вовсе не чужд. Можно вспоминать очевидно заинтересованное распределение последней "Золотой маски" под его председательством, а можно почитать раздел рецензий нового рупора Большого. В "мечтах" Парина об "Орестее" по следам недавнего концертного исполнения оперы вдруг прорывается проза. С Марианной Тарасовой из Мариинского театра у него сложные счеты за ее "мнимопримадоннскую псевдозначительность", а главному исполнителю, солисту "Новой оперы", он посвящает тонкое замечание: "На ткани "Орестеи" зияла вызывающая стыд прореха по имени Дмитрий Пьянов". То, что последний профессионально и честно потрудился над партией, значительно превышающей его возможности, должно бы вызвать более интеллигентную реакцию. Класс же Тарасовой не допускает той категоричности, даже если Парину не импонирует ее яркий женский шарм. Пели бы так в Большом театре!.. Но Парин, как Мопассан в Париже, нашел удобное и единственное в Москве место, откуда творящегося в Большом как бы и не видно.