Юлия Бедерова Воскресное представление нашумевшего благодаря своей неординарности спектакля Мариинского театра "Сказание о невидимом граде Китеже" на фестивале "Золотая маска" в Большом театре не назовешь стопроцентно удачным. И дело даже не в занавесе, наотрез отказавшемся подняться в самый кульминационный момент, сорвав изысканный геометрический рисунок, тщательно придуманный Дмитрием Черняковым - сценографом и режиссером эпохальной (согласно появившемуся в самый момент ее рождения определению) мариинской постановки. И даже не в том, что Юрий Марусин, исполнитель непростой партии Гришки Кутерьмы, сперва был вял и глух, потом - по состоянию здоровья, как было объявлено, - и вовсе не смог допеть спектакль. В четвертом действии вместо него на оставшиеся несколько минут появился голосистый и актерствующий, темпераментом сильно выделявшийся из общего ансамбля Василий Горшков.
Дело более-менее в том, что не только Гришка, но и почти весь вокальный состав показа (за исключением дежурного спасителя всякой вокальной неразберихи, прим-баса Мариинки Геннадия Беззубенкова) был то ли не в форме, то ли еще что. При этом Ольга Сергеева (Феврония) номинирована на "Маску" за лучшую женскую оперную роль. Но о чем здесь говорить - неясно. И главное, весь звуковой баланс спектакля оказался настолько ломким, дырчатым и некомфортным, вокальная часть - такой слабо проработанной, непреходящее отсутствие ансамбля как на сцене, так и между ней и оркестровой ямой - столь очевидным, что это стало лишним аргументом в пользу тех, кто упрекает сценографию и режиссуру в спорности концептуализаций и актуализаций, но в не оперном мизансценировании. И с этим можно совершенно, хоть с закрытыми глазами, согласиться.
Современная концептуальная режиссура бывает не оперна, не вполне оперна, антиоперна и так далее (вариантов дистанцирования от оперного ординара может быть достаточно). Что еще не говорит о том, хороша она или плоха. Режиссура и сценография Чернякова в "Китеже" не просто хороша - она местами совершенно изумительна, иногда - трогательно, почти смешно, неловка, но вместе с тем экстремально выразительна, а в целом - фантасмагорична и не в лоб, многослойно метафорична. Это, хоть и странный, боком (если обратить внимание на странную манеру многих персонажей двигаться в сценическом пространстве), но прорыв современного оперного театра обеих столиц, где сто лет в обед на больших сценах не было реального (в смысле - концептуального) режиссерского театра, какой может виртуозно обращаться с контекстами, образами и смыслами внутри сценической коробки. Ну есть такие признаки - в мариинском "Семене Котко" Юрия Александрова. Ну даже почти что режиссерским можно, преувеличив, назвать "Пиковую даму" Александра Галибина - продукцию той же Мариинки.
Тем не менее "Китеж" все равно по-настоящему первый и частями - прекрасный. Сцена потопления Китежа и многое в последнем действии - сделано просто шикарно, так что сокрушительный, неочевидный или просто нереальной красоты, простоты и безумия смысл падает публике как снег на голову, чтобы она оказывалась им приглушена, при этом даже лишенная возможности ткнуть в него пальцем. В этом спектакле нежность перемножена на детский лепет и той же природы совершеннейший бедлам - такова железная, пыхтящая дымом и сверкающая глазами-прожекторами чучелка не то татарских коней, не то дракона. Таким высовывается странный, опасный черный силуэт на дереве в первой сцене, где птицы и звери оказываются если не совсем человечками, то весьма похожими на них существами (и огромный дачный умывальник там же). И такой же эффект у фантасмагорически-реальной сцены раздевания-обмывания-умирания Февронии на блокадных саночках в компании двух теток в шапке и в платке (это Сирин и Алконост) в последнем действии, где чуть позже выясняется, что прозрачный деревянный домик первой картины - он же и гробик. Он же и трамвай-желание, переносящий героев в рай. Дикая, тихая, сокрушительная сцена. Соперничающая с тихой дикостью нежной и мощной абстракции сцены смерти китежан.
И все-таки - баланс: по сути, в этом спектакле, даже если не учитывать не вполне удачный масочный показ, ансамбль-диалог со струнным натяжением идет между сценографией, режиссерскими конструкциями - с одной стороны, и гергиевским оркестром - с другой. Именно они здесь визави, а вокальная субстанция и в целом, и в деталях скорее опущена. Вокал тычется и мнется где-то между репликами ассоциативного сценического пространства (оно здесь прямо разговаривает, или подозрительно молчит, или мычит, или болтает) - и галлюциногенной гергиевской оркестровой драматургией, которая сперва обманывает глухостью, потом венчается экстазом. И эта вокальная речь - совсем потеряна и нечленораздельна. Спектакль так сделан, и ему это немного мешает. Ему совершенно необходимы без дураков волшебные солисты, способные встрять в не написанный для них мощный диалог. А так эта опера несовершенна. Но зато совершенно - присутствие театра. Дальше - кто простит, а кто докопается. Я же лично больше склонна к первому.
