Нет смерти на земле

Актеры 'Табакерки' играют максимально правдиво, с максимумом душевных затрат. Сцена из спектакля 'Рассказ о семи повешенных'.
Фото Михаила Гутермана

Спектакль «Табакерки» «Рассказ о семи повешенных» – по знаменитому рассказу Леонида Андреева – ни в малой степени не политический и не исторический, хоть и говорит о той поре, когда в середине 1900-х годов в России через четверть века после разгрома «Народной воли» с новой силой возродился революционный террор.

Спектакль режиссера Миндаугаса Карбаускиса при всей своей краткости (один час сорок минут без перерыва) – сложный спектакль. В нем бесполезно искать аналогов сегодняшнему. Такой задачи режиссер, к счастью, не ставил. Спектакль – о любви к жизни, особенно пронзительной и нестерпимой в последние часы человеческого бытия. О пытке смертью – страхом перед ней, ожиданием, осознанием ее близости, тщетой усилий проникнуть за ее завесу, в тайну и тьму.

Это самое и играют молодые и постарше актеры «Табакерки». Неотвратимость человеческого одиночества перед смертью, в котором оказываются и «идейные» террористы; и разбойник – грабитель с большой Орловской дороги; и погруженный в сон разума, в полунемоту тупой батрак – эстонец Янсон, зарезавший хозяина; и тучный российский министр, лишь случайно избежавший смерти, в финале от ужаса смерти умирающий.

Это последнее одиночество актеры «Табакерки» (за малыми исключениями) играют идеально правдиво, с максимумом душевных самозатрат, естественно и органично даже в моменты драматических, трагических надрывов. Они играют преображения и превращения человека, оставшегося наедине со смертью, тайны и бездны человеческих возможностей, силы и слабости, нежности и любви.

Вдруг в полунемом Янсоне (Александр Воробьев) пробуждается слово, косноязычная, монотонная мольба: «Меня не надо вешать┘» Сломлен, раздавлен страхом смерти большой и веселый Василий Каширин (Алексей Усольцев). Безбожник, атеист силится вспомнить молитву «Всех скорбящих Радость...», на глазах превращаясь в бесформенную кучу мертвой человеческой плоти.

Вдруг к мужественному, красивому, и в тюрьме не оставляющему «гимнастики Мюллера» Сергею Головину (Александр Скотников) приходит тоска, долгие слезы, мертвый сон. Он топит отчаянье в движении, поминает черта и отплевывается от него. А загадочный Вернер (Алексей Комашко) – лидер, руководитель, «вождь», воображаемыми шахматами со страшной силой ударяет по доске стола. От презрения к себе и людям (как у Андреева)? От разочарования в «деле», которому так долго и без колебаний служил?

Две молодые актрисы на этот раз, пожалуй, дают фору мужчинам. Сама музыкальность и нежность, тонкая, как лоза, и в тюремном рубище, красавица Тоня Ковальчук (Дарья Калмыкова), вся в заботах, боли, думах о товарищах. Восторг абсолютного бесстрашия, отрицание смерти, звенящее безумие веры в то, что «смерти – нет!» – в крохотной Мусе (Яна Сексте). Обе актрисы играют еще и по две роли. Не только «дочерей», но и обреченных ими на вечную муку матерей. Сцены прощания – наисильнейшие, трагические. И тогда, когда Калмыкова (мать Головина), тянется с последним поцелуем к сыну, трогательная в своей слабости, безропотности, вечной женственности. И тогда, когда ползает по весеннему льду, заблудившаяся в дворах Петербурга, не может встать с колен и почти готова умереть Сексте (мать Каширина).

Спектакль не сентиментален, а трезв, он жесткий и жестокий, потому что нет в осужденных ни раскаянья, ни покаянья, даже памяти о жертвах и убиенных. Только страшное сосредоточенье на себе. (У террористов – еще на соратниках – товарищах.) Так написано автором – Андреевым. Так было на самом деле со злодеями и революционерами в России, за что и пришло к ней, продлилось на целый век возмездие.

Но живой мир, людское множество, звучание, копошенье как бы присутствуют в спектакле, ощущаются рядом не только зрителями, но и героями тоже. Он собран и выражен в метафорах постановщика Карбаускиса, такой художественности, емкости и силы, что вправду думаешь: наверное, этому из всех нынешних новых режиссеров отпущено много лет впереди.

Тонкое тиканье часов, знак истекающего времени слышится в прозрачном вальсе сопровождения (композитор Гедрюс Пускинигис). Клетка – камера, клетка – постель министра (Павел Ильин), она же – постель заключенных и тюремная карета поставлена на гладь петербургских торцов (художник Мария Митрофанова). Черные торцы вздымаются наклонно. И по ним – стремительно, на животе, раскинув руки, смеясь, несутся сверху вниз все участники спектакля. То ли птицы, то ли дети, то ли люди навсегда оставляемого героями живого и бесценного мира.