Владимир Дудин Марис Янсонс, главный дирижер оркестра Баварского радио и Концертгебау в Амстердаме продирижировал в Театре консерватории в Петербурге «Кармен» Бизе – оперой в концертном исполнении. С этой оперы он начинал здесь дирижерскую карьеру в бывшей Оперной студии. Эту же оперу он не исполнил в Мариинском театре в 1996 году из-за инфаркта. В своей первой «Кармен» в России Марис Янсонс стал главным героем, дав урок профессионализма и толерантности студентам консерватории – исполнителям главных партий и всему преподавательскому составу.
– Марис Арвидович, о вас здесь снова стали много говорить и писать. Это связано с тем, что вы стали чаще приезжать сюда?
– Многие решили, что Янсонс уехал, стал «не нашим». Но я никуда не уезжал – просто очень много работал за границей – начиная с 1979 года. А своим домом я считаю Петербург – я живу здесь. Школа-десятилетка, консерватория, филармония – три священных кита для меня. В Петербургской филармонии я проработал до 1999 года, а в консерватории – и вовсе до 2000 года, застав сложные перестроечные и постперестроечные годы. В Ленинградской филармонии я начал работать в 1971 году. Сначала два года был стажером, затем – ассистентом у Евгения Мравинского, а с 1985-го стал у него вторым дирижером. Кстати, вспоминаю сегодня те и еще более ранние непростые годы не без ностальгии.
– Какой вы видите сегодня ситуацию в российской музыкальной культуре?
– К сожалению, я ориентируюсь в этой ситуации не очень глубоко. Вся моя деятельность, энергия связаны с интенсивной работой на Западе. Знаю, что сейчас здесь очень трудно работать, потому что все решают деньги. Мысли и энергия даже таких моих коллег, как Валерий Гергиев и Юрий Темирканов, уходят на то, чтобы раздобыть деньги. Если они перестанут этим заниматься, перестанут возить свои оркестры с гастролями на Запад, придется трудно. Счастье нашей страны в том, что она до сих пор богата одаренными детьми. Но это как природный запас: сегодня нефть есть, а хватит ли ее на завтра? Но нефть нефтью, а люди постепенно умирают. Меня волнует и упадок критерия вкуса у публики: она все чаще с трудом может разобраться, что такое хорошо и плохо. В наше время такие великие музыканты, как Шостакович, Ойстрах, Ростропович, Рихтер, Гилельс, Коган, Шафран, Мравинский и многие другие, задавали высокую планку качества, к которой все стремились. Слава богу, что у нас и сейчас остались замечательные музыканты – на них можно равняться, но в то же время существует, к сожалению, много недостойного и второстепенного, которое давит.
– А на Западе планка держится?
– Существует высокая мировая планка, ниже которой ей опуститься не позволяет сильная конкуренция артистов и коллективов. Кроме того, перестанет ходить публика, которая требует очень высокого качества. Например, в Вене – первом центре музыкальной культуры мира. Там музыка – элемент национальной гордости почти для каждого жителя. Если ему говорят о музыке, он кивает и отвечает – да, наша Австрия, Вена, филармония, опера, Зальцбургский фестиваль. У венцев эта гордость в крови. Поэтому проблем с публикой там нет. Но я не отношусь к тем, кто абсолютно идеализируют Запад: не стоит думать, что на Западе все замечательно, а в России – ужасно. Еще я хотел бы отметить невероятный интерес и любовь к музыке в азиатских странах. Вам, наверное, известен пианист Ланг Ланг – это один из лучших и популярнейших артистов на Западе, музыкант большого таланта. Так вот в Китае благодаря популярности Ланг Ланга появилось 60 миллионов человек, обучающихся игре на рояле. В прошлом году в музыкальной академии в Вене, где я учился, меня пригласили вести мастер-класс. Когда я зашел в класс, не понял – в Китае, Корее или Японии оказался? Едва ли не 99% пришедших было оттуда. Вена для них – громадный престиж, очень многие едут за знаниями туда.
– Европейцы обленились?
– Не думаю. Но в азиатских странах очень много интереса и желания, они стремительно растут и выходят на мировую арену. Зажгись сейчас новая звезда со скрипкой – думаю, что может появиться 60 миллионов человек, желающих учиться на скрипке.
– Перед вами был пример отца – выдающегося дирижера. Ваш путь как дирижера был предопределен?
– Абсолютно. Но до какого-то времени, конечно, совершенно бессознательно. Трехлетний мальчик не мог знать, кем станет. Но если расти в атмосфере музыки 24 часа, то другого пути, мне кажется, быть не могло. У родителей не было няни, меня брали с собой в Рижский оперный театр, где я проводил целые дни. В 6 лет папа принес мне скрипку, стал обучать игре на ней. Лишь однажды был период, лет в 10 или 11, когда я обленился, захотел играть в футбол. Мы переехали в Ленинград, для меня начался сложный период. Я ведь не знал русского. На почве незнания языка у меня образовалось много комплексов. Русским языком со мной дополнительно занималась по вечерам учительница – я же ни в ботанике, ни в математике и других предметах не мог попросту понять слов! Занимался с утра до вечера. Язык выучил. И окончил школу с серебряной медалью.
– Вы учились у Мравинского и Караяна. Как с ними работалось?
– Евгений Александрович был замечательным дирижером и выдающимся руководителем оркестра. Очень много думал. Сегодня темп нашей жизни сумасшедший: нам не хватает времени подумать – много суеты, а это не может не сказаться на результате.
– Что самое главное вы получили от Караяна?
– Мне нравится сравнивать его с птицей, видящей все с высоты птичьего полета, – перед ним лежал весь мир. Караян был очень занятым человеком: репетировал, режиссировал, вел переговоры. Любил быстро ездить на своем красном Ferrari, был пилотом своего самолета. Говорил очень мало и быстро. Караяна нельзя было встретить на каких-либо приемах, тусовках. Он почти не давал интервью: они ему не были нужны. Ко мне относился очень сердечно. Один из советов маэстро я хорошо помню и думаю, об этом неплохо было бы знать молодым дирижерам: «Дирижируя оркестром, важно научиться не мешать ему играть». Сегодня личности, к сожалению, вымирают. В этом смысле я отношусь к пессимистам. Мне кажется, что наш мир – этот большой корабль – тонет. Медленно, конечно, потому что он огромный.
Санкт-Петербург
