Наймусь к фата-моргане

Степи и города. Фото автора

Новый музейный сезон Третьяковская галерея открыла «Снами наяву», ретроспективой одного из самых известных художников-символистов. Впрочем, на большой выставке в Инженерном корпусе – кураторы Татьяна Левина и Галина Цедрик собрали около 230 картин, рисунков и литографий – есть и совершенно неожиданные для многих работы советского времени с колхозными буднями, пионерами да футболистами. Еще неожиданнее то, что позже, даже берясь за идеологически «правильные» советские темы, Павел Кузнецов сумел сохранить живописные качества как самоцель. Пусть результат по меркам главенствовавшего соцреализма порой и граничил с курьезом.

Кузнецов избавляет от заезженного словца «пряный», так легко клеящегося к Востоку, художник видит Восток сквозь голубую дымку. В истории искусства его «выход с цыганочкой» – дремотные, тонущие в светоносной миражности степи. Там печально-величественные девы медлительно и торжественно стригут грустных овец. Там – и в живописи, и в графике – стоят задумчивые верблюды, и вспоминаешь «Караван» Новеллы Матвеевой, где «первый верблюд о чем-то с грустью думал, и остальные вторили ему» и где можно наняться к фата-моргане... Это самые известные и, без иронии, самые любимые кузнецовские картины. Но еще до степных грез, в самом начале 1900-х, художник увлекался не менее меланхоличными утрами, фонтанами, рождениями, тоже изливая свой символизм в сизоватой пастельной гамме, в молчаливых лицах-масках и в размеренности ритма, так что кажется, он не пишет, а ткет. «Утро», купленное в 1906 году Третьяковской галереей, стало, как сообщает каталог, первой в этом музее «работой из круга молодых символистов». Недаром в том же году критик из передвижнического «лагеря» Владимир Стасов окрестил Кузнецова «из декадентов самым, кажется, безнадежным».

Этому «безнадежному» повезло. Прожив долгую жизнь – Кузнецов умер в 1968-м, он и в советское время как-то счастливо избежал гонений, которые, если смотреть на те самые ранние, определившие его стиль произведения, казались бы почти неизбежными. В 1907 году один из устроителей выставки «Голубая роза», которая даст имя объединению символистов, художник в 1914-м был приглашен Щусевым поучаствовать в оформлении Казанского вокзала (в музее сейчас показывают так и оставшиеся эскизами «Азиатский базар» и «Сбор плодов»), работал с Таировым (на выставке театр остался за кадром), а уже в 1918 году к годовщине революции для фасада Малого театра написал панно «Стенька Разин на стругах отбивает наступление контрреволюции» (его тут тоже нет). Наконец, в 1937-м Кузнецов увез со Всемирной выставки в Париже серебряную медаль за панно «Жизнь колхоза», и в том же году в списках МОССХа художника записали в группу «творчески и идеологически растущих сил».

Он много с кем общался, много путешествовал (от киргизских степей до Армении, от Бухары до Парижа), и Кузнецова, не умаляя качества его живописи, много с кем можно сравнить. То у него краска ложится приглушенно и гладко, «гобеленно», адресуя к повлиявшему на художника Борисову-Мусатову. То в кузнецовских плавно, на легато выписанных фонтанах, рождениях и степях прорастают деревца со стаккато штришков-листьев, что похожи на стежки вышивок (здесь, кстати, имеется сохранившаяся авторская вышивка «Смерть Тентажиля») и вместе с тем на работы его друга, другого символиста, Петра Уткина. Когда восток, юг, яркое солнце делают палитру Кузнецова более насыщенной, вспоминается Сарьян. Кузнецов то берется за пестрый «Натюрморт с зеркалом», цветастой скатертью, статуэткой и расписной золоченой вазой, это близко к некоторым натюрмортам Александра Головина или Николая Сапунова; то он увлекается изображением граненого стекла – привет Петрову-Водкину.

А потом р-раз – другой зал, и пошли пионерлагерь, футбол и пушбол – очень конкретные, такие осязаемые, не в пример его символистским недосказанностям, сюжеты. Ну так и ладно, жниц и табачниц, комсомолку, кормящую мать на фоне работающего в поле комбайна, сбор урожая или строительство в Армении Кузнецов решает не просто как важный сюжет, а как тему, важную, поскольку ее можно интересно колористически рассказать. Потому «Сбор хлопка» 1931 года превращается в людей, работающих вокруг белого, но пронизанного цветными нюансами «облака». А в «Сборе гусениц» конца 1930-х рутинный труд, похоже, интересует художника в последнюю очередь: да, поле до горизонта засажено капустой, да, тут копошатся работницы, но все это пишется легко, в несколько касаний, без каменистой четкости контуров, ради того, чтобы «капустная» панорама сливалась на горизонте с воздушным «дышащим» небом. Тут то и дело, как и в кузнецовских символистских экзерсисах, кажется, что время остановилось, это такой символ труда вообще. Колорит как самоцель, цвет, лепящий форму, в то время как рисунок второстепенен. Нежно прописанные жницы или вот эта голубовато-зеленая дымка в «Сборе гусениц» – курьез по меркам соцреализма. Так Кузнецов туда не стремился, у него свои задачи.