Валентина Серова показали от Яшки до Иды, как от А до Я

Самая знаменитая картина Серова. Фото автора

К 150-летию одного из самых почитаемых в России художников в музее подготовились основательно. Тут сотня картин в верхнем зале и полторы сотни графических работ – в двухъярусном нижнем, 29 музеев, в том числе Орсэ, плюс произведения из частных коллекций, включая впервые показанный в Москве занавес к балету «Шехерезада», купленный в свое время Мстиславом Ростроповичем и Галиной Вишневской. Поставившего аукционный рекорд «Портрета Марии Цетлин», к сожалению, музею получить не удалось, но в конце концов на разнообразие выставки – где кроме всего прочего есть книжная иллюстрация и театральные эскизы – это не повлияло.

Серов хотел писать «только отрадное», а вытягивал порой из моделей то, что они предпочли бы скрыть. Первое – слова из письма художника невесте, спорхнувшие с его рук в 1887-м в Италии. Второе – из рассказа о Серове одного из кураторов ретроспективы – показ они готовили с Лидией Торстенсен и Марией Кривенко – Ольги Атрощенко (интервью с ней смотрите в «НГ» от 14.09.15). Он признавал за изображенными чувство собственного достоинства, но не льстил, хотя писал много парадных портретов. Например, княгиня Ольга Орлова предпочла свой образ в аранжировке Серова подарить Русскому музею. А по фотографии с портрета красавицы Софьи Лукомской с черными влажными глазами один европейский врач установил ее душевное состояние. Бродя по выставке, всегда задаешь вопросы – и художнику, и себе.

Можно ли сравнить Серова с современником Чеховым (акварельный портрет которого в арсенале художника и соответственно на выставке, кстати, имеется)?.. Ответов нет, есть ощущения. Точно так же, как из ощущений и нюансов складываются серовские психологические портреты. Серов, например, «сквозит» в световых и тональных нюансах гораздо больше, чем в деталях. То есть детали – платье, обстановку, если он не оставлял фон и вовсе нейтральным – он подбирал дотошно, но только чтобы их обобщить и тут же от них оттолкнуться. Чтобы через позы, которые у него очень разнообразны, жесты (говоря о жанре портрета, часто обращают внимание на то, как написаны руки, – чем дальше, тем больше Серов плевать хотел на это, руки он намечал художественно-небрежно, именно что ради жеста) поймать внутреннее ощущение, живущее в человеке. Такую чистую, хорошую детскую наивность «Девочки с персиками» (Веры Мамонтовой, которую отец Савва Мамонтов за ее привычку к «я» прозвал Яшкой), которая одновременно может и радоваться, и взгрустнуть, у которой, совсем по-пушкински (сам он на рисунках Серова тоже промелькнул), печаль светла. Или такую изломанную утонченную горделивость Иды Рубинштейн в образе балетной Клеопатры. Первая, написанная в 1887 году, выставку открывает, вторая, 1910-го, завершает. От импрессионистичности с «пушистыми», рыхлыми пастозными мазками художник в последние годы пришел к линеарности (в портрете Рубинштейн – декадентской линеарности модерна). Это письмо, которое не иссыхает, но словно истаивает, переходя на другой уровень выразительности.

Между той и другой – бездна. И бездна портретов, над которыми он всегда подолгу и мучительно работал. Императорская фамилия, семья Юсуповых, вальяжный Коровин (упомянутый уже Мамонтов друзей-художников прозвал Коров и Серовин), царственная Мария Ермолова… Та самая Ольга Орлова, княгиня, чья поза отдаленно напоминает опять-таки декадентские изломы Иды Рубинштейн, но здесь другое – княгиня в интерьере со старинной живописью и фарфором сама походит на предмет обстановки, облаченная в шляпу-«абажур» и придерживающая одной рукой меховую накидку на нагих плечах, а другой жемчужную нитку. Она – наряд, игра фактур, цветов, надменный взгляд холодных глаз. В то время как, скажем, ученица Серова Евдокия Лосева написана почти в монохромной, в переходах черного и коричневого (задачка от любимых Серовым старых мастеров), гамме, но она сидит, вся подавшись вперед, и главное тут – спокойно-вопросительное выражение черных восточных глаз. В духе старых мастеров, к примеру, «Портрета графа-герцога Оливареса» Веласкеса, он мог написать тенора Франческо Таманьо. Или почти в рембрандтовской манере со свободным движением мазка, как голландец писал своего маленького сына Титуса с копной золотистых волос, Серов написал Мику Морозова. Только без погребного света предшественника. А глаза, от направления взгляда до его настроения, оставались одной из главных характеристик для Серова. Это он делал маэстрийно. Когда он писал двоюродную сестру Марию Симонович, ставшую хрестоматийной «Девушкой, освещенной солнцем», солнечные игры и в пейзаже, и на ее одежде бликуют цветными зайчиками, а потом смотришь ближе и видишь, как дрема теплого воздуха во взгляде передана несколькими тонкими черными штрижками, сухой кистью на ресницах: одна завивающаяся линия на краешке глаза – и вот он, притомленный взгляд.

Нет, портреты Серова все-таки не чеховские. Чеховскую интонацию порой слышишь в меланхоличных пейзажах Домотканова, их атмосфера кажется камертоном жизни. И сегодня уже заезженные, но все-таки по-прежнему пронзительные в своей простоте слова Маши про «живешь в таком климате, того гляди снег пойдет, а тут еще эти разговоры» – про Серова тоже… 

Интересно еще, а вот позволил ли бы сам Серов, очень строго относившийся к своим работам, бывало, уничтожавший черновики и счищавший написанные маслом эскизы, устроить такую масштабную выставку? Тут много, почти до усталости восприятия много работ. Но главный, живописный зал, организовали так, что от входа видишь, как теперь говорят, «топовые» вещи, ракурсы по крайней мере первого впечатления просчитаны. В графике идут иначе, там показывают кухню художника – и вместе с ней не только портрет Генриетты Гиршман, но и эскизы к нему, вплоть до того, где ее силуэт намечен чуть не одной линией, но ею – уже схвачен. Вообще Серов, несмотря на очень свободную манеру письма, ценил ремесло, «рукомесло», и здесь это видно. Он видал разные школы, в девять лет стал учеником Репина, прошел выучку Павла Чистякова… И кроме того, учился, путешествуя. По-человечески он тоже умел быть разным: еще в юности замкнутость, хандра не мешали ему смешить абрамцевских друзей комическими номерами. Как не помешают его веселым иллюстрациям к басням и дружеским шаржам. Самоирония была с ним – перед смертью, в 1910–1911 годах, он вывел карандашом пузатого человека в надвинутой на глаза шляпе – «Скучный Серов». Когда в 1911-м он умер, его учитель Репин писал своему ученику некролог. Неподалеку в архивном разделе лежит открытка жене от 1907 года – «Привет из Константинополя» со здоровенной камбалой, карточка почтовая, слова на оставшихся от рыбины полях про море как масло, – Серова. Смешное и трагическое и на выставке идут рука об руку.