Сергей Степашин «Где, укажите нам, отечества отцы, которых мы должны признать за образцы?» – вопрошал поэт. Не будем причислять Столыпина к лику отцов-основоположников. Не замахивался премьер на институциональные реформы. Гордился принадлежностью к сторонникам стабильности. Современник Рузвельта, Чемберлена и Клемансо призывал повременить с инновациями в политической надстройке. Но – не в базисе. Тут он выступил величайшим инноватором. Показал, что в течение известного отрезка истории можно, не размыкая скрепы сложившейся системы, достичь прорывных результатов в экономической жизни страны.
Актуализацию Столыпина современники усматривают в закладке летом памятника этому деятелю к 150-летию со дня его рождения – этот юбилей предстоит в апреле будущего года – и в недавнем награждении медалью его имени высокопоставленного кремлевского чиновника, имя которого связывается в обществе с выработкой государственной идеологии.
Некоторые хотят revolo
Кризис российских ценностей начался не с распада СССР. Ментальная деградация стала распространяться в конце XIX века.
Тогда все началось с кризиса православия – одной из духовных ценностей империи. Появились нигилисты, а интеллигенция стала поворачиваться в сторону атеизма. Архаичность режима не оставляла альтернативы людям с подвижным мышлением.
Другая национальная идея собирания земель – так тогда понимали государственное строительство – просто исчерпала себя.
И, наконец, легендарная наша общинность. Но принцип равенства в нищете противоречил потребностям развития сельского хозяйства, да и промышленности тоже. Так самой жизнью были востребованы реформы Столыпина.
На их проведение ему было отведено судьбой лишь пять лет. История постсоветской России продолжительнее в четыре раза. Ее страницы за 20 лет уже помечены ставшими вполне хрестоматийными понятиями «октябрь 93-го», «приватизация», «дефолт», «первая чеченская», «вторая чеченская», «кризис».
Куда меньше внимания общество стало уделять датам постсоветского периода, которыми можно гордиться, – первому заседанию свободного парламента, Дню России, Дню Конституции. Или же датам, отдаляющим нас от трагических страниц нашей истории, связанных с попранием человеческой личности. Именно раскрепощение людей сделало возможным мемориальные митинги у Соловецкого камня на Лубянке, но их малочисленность лишь подчеркивает один из грустных итогов двух десятилетий: ничтожно меньшинство страстных и ангажированных в сравнении с миллионами задерганных и безразличных к происходящему.
Похоже, если бы граждане знали изначальный, возникший в условиях Древнего Рима смысл слова «революция», они бы возопили: «Revolo – хочу назад!» К гарантированной пайке. К вездесущему парткому. К сильной руке.
Другими словами, в сознании населения была дискредитирована сама идея реформ, в необходимости которых, конечно же, нет сомнений. Между тем известно, как в XX веке история распоряжалась упадническими, охлократическими настроениями граждан.
Хам, Сим, Иафет
Оставим в стороне самый хрестоматийный пример – Веймарскую республику, где эти настроения успешно оседлали нацисты. А разве за два десятка лет до этого в России после Русско-японской войны, когда в 1906 году Столыпин сел в премьерское кресло, не было идентичных настроений? Порождавшихся чувством принадлежности к побежденной, немощной стране. Премьер, увы, лишь приступил к их нейтрализации.
«Дайте нам 20 лет покоя┘» – этот его призыв тонул в презрительном гвалте экзальтированной интеллигенции, насмешках леваков – радикалов и пассионарных богоборцев, в выкриках мрачных бомбистов. История знает, во что вылились эти настроения.
А их разве нет в той или иной форме сейчас? Похоже, Россия порой склонна идти путем садомазохизма. Замерим пульс той части общества, которая выходит на улицы 1 мая и 7 ноября.
Штандарты КПСС, таблички КПРФ, портреты Сталина – все эти опознавательные знаки над рядами демонстрантов указывают на вектор движения, воспринимаемый вроде бы как антиисторический. Но на данном отрезке нашей новейшей истории он, увы, совпадает с настроениями значительной части общества.
Писатель Василий Белов как-то публично высказался о том, что национальный менталитет изменится, когда окончательно уйдут из жизни те, кто безнадежно отравлен ядом большевистской идеологии. Но большевизмом не отравляют: наш массовый человек является его производителем.
Так что неверны представления многих людей в первые послесталинские годы о том, что сталинисты изойдут сами по себе, просто кончится их поколение. С генерацией коммунизм не кончается. Он в генах всех российских генераций. Самовоспроизводящийся какой-то. Иначе откуда бы взялись бесстрастные цифры опросов? Сталину сейчас симпатизирует 15% респондентов, тогда как в 1990 году таковых было 8%.
Небезынтересно, что среди участников демонстраций однажды был транспарант «Пролетарии, соединяйтесь снова, пока не объединились толстосумы!» Большевистской идее классового противостояния, вдалбивавшейся с детства, в нашем «соборном» обществе жить да добра наживать. В кошельки у лавочников заглянуть да по сусекам там поскрести – до этого пока дело не дошло, но кто знает┘ Ведь наше массовое сознание сродни настроениям библейского Хама, ставшего синонимом распущенной беспардонности и агрессивной алчности.
Братья нашего ветхозаветного героя – добродетельные Сим и Иафет – поправили своего родственника. Не берусь оценивать, сохранилась ли среди нас библейская пропорция: на одного хама – два пристойных героя.
Взгляд инсайдера
Если читатель согласится, что я вправе отнести к себе этот термин, он поймет причину противоречивости моих ощущений на пороге смены столетий. Я все больше приходил к выводу, что тогдашняя катастрофическая финансово-экономическая ситуация является следствием пагубности избранной модели перевода России на рельсы рыночного развития. Иллюзорной оказалась концепция вывода страны из экономической стагнации через сосредоточение материальных и организационных ресурсов в непроизводственной сфере. Не без влияния упрощенных экономических установок, рекомендованных МВФ, государство создавало в течение многих лет такие условия, что инвестировать в «виртуальный сектор» было выгоднее, чем в реальный. В результате промышленное производство в первое десятилетие наших реформ сократилось примерно наполовину. Рыночные отношения формировались так, что миллиарды долларов уходили туда, где их выделение утверждалось, а новые рабочие места создавались не у нас, а в странах-донорах. И это в то время, когда около 13 млн. россиян не имели работы, а половина населения жила за чертой бедности.
Ситуация становилась тем более тревожной, что власть больше не располагала возможностями социального маневрирования. Ибо был исчерпан потенциал производственного сектора, который служил источником выкачивания средств и на пирамиды, и на социальные нужды. Финансовое опустошение производства происходило в масштабах, почти равных фондам накопления.
В силу должностных обязанностей мне приходилось заниматься экономикой. Причем, как понимает читатель, с различных позиций. Именно это обстоятельство позволило мне тогда сделать одно занятное наблюдение. Если и были промышленные структуры, которые добивались позитивной динамики, то есть расширения производства и увеличения налоговых отчислений в бюджеты всех уровней, то происходило это не в результате антипатичных обществу олигархических процессов первого постсоветского десятилетия. А как раз наоборот – вопреки пагубности реформенной модели и благодаря правильному использованию того позитива, который был у истоков реформ, но не был реализован в масштабах страны.
Императивы для капиталистического отечества
Причудливым, а порой и непростым было нравственное состояние людей, которым реформы позволили войти в политику и оказывать влияние на жизнь страны.
Если обобщить контингент россиян, реализовавших свой политический потенциал, то это, как правило, человек, воспитанный, в общем-то, на идеологии распавшегося государства. Словом, продукт социалистической системы.
И тут важно избежать соблазна отторгнуть от нашего прошлого все и вся. Например, как в рамках российского менталитета найти баланс между прививавшимся нам чувством локтя и идентичным английским выражением, означающим прямо противоположное: расталкивать локтями, проявлять неуемную инициативу? Для человека социалистической формации возникает дилемма. Бесспорно, что в условиях рынка инициатива нужна. Но с учетом общинной российской ментальности, коллективистских традиций народа не следует забывать о нашем национальном толковании чувства локтя. Поэтому в экономике, в условиях сохраняющегося российского соборного менталитета чувство локтя в его английском значении, то есть радикальный либерализм, концентрирующийся вокруг постулата «выживает сильнейший», видимо, войдет в противоречие с коллективистским архетипом народа. Напротив, ожиданиям общества вовсе не будет противоречить радикальный либерализм в надстройке, то есть свобода личности, прессы, плюрализм мышления, идеологическая терпимость, выборность, упорядоченная преемственность власти, контроль общества над правоохранительными органами.
Или взять утверждение первых реформенных лет о том, что государство должно самоустраниться от регулирования всех процессов, кроме контроля за финансами. Многие в реальном секторе сполна познали на себе последствия этого большевистского отторжения якобы несостоятельной социалистической доктрины, совершенного радикал-либералами. В рыночных условиях господдержка – это не патернализм социалистических времен, не закачивание средств в производство, которое нужно не обществу, а государству. Похоже, лишь сейчас государство стало проводить осмысленную промышленную политику, направленную на модернизацию управления экономикой, на создание условий, при которых в стране будет выгодно заниматься реальным производством. Пора и государству осознать себя как одного из участников рынка и наконец более эффективно управлять предприятиями, где оно владеет акциями.
Криминальная Россия: сериал из жизни
Одной из причин непутевости наших первых постсоветских реформ явилось недостаточное внимание к формированию субъектов рыночных отношений.
Было некогда в советском лексиконе такое понятие – «теневики». Эти предприимчивые граждане, яростно преследовавшиеся государством, виртуозно исправляли абсурды социалистической экономики, удовлетворяя спрос людей на дефицит. То есть восполняли то, что недодавало населению централизованное плановое хозяйство, достигшее изобилия разве что в тиражах классиков да в выпуске партийных документов. Названные граждане, по представлениям того времени, занимались антигосударственной деятельностью. Хотя, исходя из универсальных представлений о разумном обустройстве жизни, для общества они были небесполезными.
Ныне у нас свобода предпринимательства: 25% экономики представлено частным сектором, 60% – частно-государственным, а государство владеет лишь 15%. Но есть и тревожная статистика: на теневую экономику приходится порядка 40% производства. Эта экономика и антигосударственна, и антиобщественна.
Почему демократией, экономической свободой пользуется сполна лишь криминальный мир, а не общество?
Почему здоровая и законопослушная часть предпринимателей должна компенсировать то, что недодают обществу агенты черного нала? Ведь, по некоторым данным, из теневой экономики за рубеж нелегально уплывают ежемесячно полтора миллиарда долларов. Этот сектор не выплачивает налоги. Ему чужда забота о социальной сфере, поддержка социально уязвимых слоев общества.
Их деньги – это подпитка криминальных структур, прямое финансирование заказных убийств. Их «налоги» – это средства на коррумпирование чиновничества.
Не меньшую опасность представляет проникновение криминала в легальные производственные структуры. Проблема заключается в том, что легальные предприятия, подконтрольные криминалу, становятся непрозрачными для государственных, в том числе налоговых, органов. Государство утрачивает способность использовать подобные структуры в качестве инструмента своей промышленной политики. Именно вокруг них возникают всяческие посреднические фирмы-пиявки, используемые для увода доходов в офшоры и подпитки криминальных структур. Околопроизводственные «посредники» истощают финансовый организм базового предприятия, вызывают там рост социальной напряженности, создают криминальную среду, как это происходило, например, вокруг АвтоВАЗа или Новороссийского порта. Как это происходит и с подмосковными казино.
Будет ли библейская пропорция?
Как-то в ходе теледебатов один видный и уважаемый деятель российской культуры, обеспечивший отечественному кино мощный прорыв на рынок мировой киноиндустрии, допытывался у своего оппонента: посещает ли тот церковь и может ли вот сейчас здесь прилюдно прочесть «Отче наш»?
Оппонент, довольно видный политик, поныне действующий на ниве служения государству, в силу своего общепризнанного образовательного уровня и интеллекта скорее всего знал текст молитвы. Но ответил так: все, что связано с личным вероисповеданием индивидуума, настолько сокровенно, сакрально, что он решительно возражает против превращения телестудии в некое исповедальное ристалище, а телезрителей – в болельщицкий клир.
Есть ли оправдание столь сокрушительному религиозному натиску участника теледебатов на своего оппонента? Объяснение, во всяком случае, есть. На известном этапе нашей истории граждан заставляли отказываться от нравственного наследия предков. Им прививали государственную идеологию: враждебность к тем, кто хотел держать свою судьбу в собственных руках, культ всемогущества государства, подозрительность к внешнему миру и, конечно же, богоборчество.
Несоответствие между официальной догмой и фундаментальными представлениями людей, жизнью других народов привело к разложению государственной идеологии. Крайним выражением этого процесса стал распад тоталитарного государства. Но произошло это еще и потому, что люди жили своей идеологией, оказавшейся сильнее всемогущего государства. Идеологией, разрушившей его скрепы. То была идеология принадлежности к тысячелетней истории России, любви к отечеству, тяга к общинности, веры в главенство духовности.
Но и после распада советского государства Россия все еще не обрела свою самоидентичность. Ибо на первых порах на авансцене оказалось немало неистовых либералов большевистского толка, принявшихся развенчивать идеи, на которых уже сегодня могло бы состояться духовное и нравственное возрождение России, – идею отечества, идею патриотизма, идею государственности.
Нынешняя власть отождествляется в массовом сознании с переходом от немощи государственного управления первых реформенных лет к стабильной государственности. От атрофии этики – к духовности. Люди уже активно восстают, когда все еще сохраняющийся духовный вакуум порой заполняется теми ценностями, которые не проистекают из самобытности россиян.
Вот почему возникает надежда, что та самая библейская пропорция, о которой речь шла выше, трансформируется в пользу увеличения числа людей благопристойных, праведных.
Между Хамом и Кощеем
Невредно бы снять зловонную накипь, возникшую в обществе в первые годы постсоветской эйфории. Устранить, например, скверну, распространяемую иными СМИ. Ведь легендарный оруэлловский Большой Брат, оказывается, не сгинул. Он влезает в наши жилища через телевизор, вовлекая неокрепшие души в смотрины общественной прачечной с выворотом грязного белья. Теперь уже не только Тиран и его репрессивный аппарат следят за личной, даже интимной жизнью граждан. Теперь само общество сладострастно смотрит сквозь замочную скважину.
Гражданское ли оно – такое общество? Узурпировавшее право подсматривать. Позволяющее себе интерактивно соучаствовать в садомазохистских смотринах, гнусно разворачивающихся «За стеклом». Вот уж поистине: тоталитаризм в новой упаковке. А ведь у многих граждан, задавленных тяготами реформ, может возникнуть соблазн иронично назвать эту упаковку, да-да, демократической. Отсюда недалеко и до требований возврата к сильной руке. К руководящей и направляющей, к гарантированным заказам.
Нравственное состояние многих граждан современной России по меньшей мере причудливо. Где-то между настроениями уже упомянутого Хама, сформированными за десятилетия государственного патернализма, и памятью о Кощее – том же государстве, в течение этих десятилетий подавлявшем личность (но зато «порядок»). Давайте откровенно: большинство приходящих к избирательным урнам – продукт еще социалистической системы. Возможно, многие избиратели на предстоящих думских выборах проголосуют за представителей левых партий. И это данность, отрицать которую было бы кощунственно в отношении этой немалой категории россиян. Тут важно избежать соблазна отторгнуть всё и вся от прошлого, например, от такого понятия, как национальное единение. Вот лишь один из нравственных императивов, создающих широкое поле для сотрудничества государства, организаций гражданского общества и партий. Ныне при прискорбном наличии пустоты в духовной жизни это тем более важно.
Все постсоветские годы мы, как алхимики прошлого, колдуем над поиском национальной идеи. А она валяется под ногами. В выбоинах на улицах. В незакрепленных канализационных люках. Эта идея струится сквозь пробоины труб центрального отопления. Ее нужно высвободить из ржавого корпуса речного теплохода. Извлечь из цепкой хватки бюрократии, присвоившей себе право административной ренты. Эта идея проста, как сосулька, висящая над головой прохожих. Короче, это идея некоего всероссийского ремонта, который бы вызволил нас из диптиха «Хам-Кощей». А того и другого, если бы и не повязал «столыпинским галстуком», то хотя бы разместил в «столыпинском вагоне», или по-теперешнему – в автозаке. Несимпатичные это персонажи – что при Столыпине, что сейчас.
«Век нынешний и век минувший»
Хочется избежать пафосности, но суть вещей такова: именно к концу постсоветского 20-летия в стране стали происходить фундаментальные изменения, вытесняющие пороки нашего олигархического рынка, нашего капитализма по блату. Власть взяла курс на то, чтобы демократическое государство решительно исполняло свои функции, используя законодательные, финансовые и административные рычаги.
Одновременно популизм первых лет постсоветского романтизма уступает место упорядоченному и цивилизованному диалогу между властью и различными сегментами общества. В Кремле проходят встречи с лидерами бизнеса, руководителями политпартий, представителями неструктурированной части общества. Именно такой многоканальный диалог выльется в подлинный гражданский форум, который мы пока еще зауженно понимаем как диалог власти с неинституциализированными сегментами населения.
Мне представляется, что такой форум мог бы собраться уже в обозримой перспективе – скажем, в рамках ОНФ, обозначая удовлетворительную стадию становления нашего гражданского общества.
Участники подобного форума, несомненно, выйдут за рамки своих корпоративных, политических и правозащитных интересов и задумаются над решением социальных аспектов нашего бытия. Они, конечно же, будут едины в том, что яростные реформы в сфере общественных отношений, приведшие к несомненному благу – демократизации, не сопровождались столь же активными усилиями по развитую базиса общества – экономики. Они сойдутся на том, что консервация нынешнего материального положения людей в сочетании с травмой от крушения, казалось бы, великой державы может сделать обстановку в стране похожей на атмосферу в Веймарской республике.
В этих условиях, вероятно, участники гипотетического форума, приветствуя свободу печати, едва ли будут аплодировать массированной пропаганде атрибутов общества потребления, которая формирует у людей, месяцами не получающих зарплату, лишь озлобленное состояние.
Они сделают все для того, чтобы недовольство граждан результатами наших не вполне удавшихся реформ не было канализировано в печально известном направлении. Сформулируют экономические, социальные и нравственные принципы, которые бы выбивали почву из-под ног тех, кто пытается эксплуатировать минорные настроения масс в интересах разжигания социальных распрей, межконфессиональной вражды, розни между представителями различных национальностей, столкнуть Россию на путь шовинизма и черносотенства.
Участники такого форума согласились бы с тем, что и сейчас, с окончанием того этапа нашей истории, когда граждан заставляли отказываться от нравственного наследия их предков, все еще сохраняющийся духовный вакуум не всегда заполняется теми ценностями, которые проистекают из самобытности каждого из населяющих нашу страну народов.
Они могли бы сделать многое для того, чтобы добиться сочетания ценностей, воплощенных в нашей многонациональной культуре и традициях, – таких как главенство духовного над материальным, готовность жертвовать собой ради благого дела, патриотизм и желание жить в согласии с интересами страны – с современными технологиями, со свежим взглядом на внешний мир.
Аудит власти со стороны людей – это, как мне кажется, и есть гражданское общество, попытки формирования которого были бы все же немыслимы без потрясений XX века. Аудит такого свойства убережет нас от повторения в наступившем столетии ошибок века минувшего.
Дарья Гармоненко 
