Из дома вышел человек…

"Человек с веревкой и мешком".
Даниил Хармс. Фото 1930 года

Темный лес

Из дома вышел человек

С веревкой и мешком

И в дальний путь,

и в дальний путь

Отправился пешком…

Дальше у Хармса, сочинившего эту незатейливую пророческую песенку, было, что человек этот не спал, не пил, не ел, а все шел себе и шел, пока не вошел в темный лес. Затем следовали такие слова:

И с той поры, и с той поры,

И с той поры исчез...

Хармса, а в быту Данила Ивановича Ювачева, арестовали 10 декабря 1931 года. Пришли «несколько ребят из железных ворот ГПУ», расшвыряли все вверх дном, посмотрели книжки и увели с собой в известном направлении.

Это был первый арест одного из самых активных и самых известных участников группы ОБЭРИУ. Затем пришли за Александром Введенским (10 декабря 1931 года) и Игорем Бахтеревым (14 декабря 1931 года). Они были арестованы по обвинению в участии в антисоветской группе, сочинении и распространении контрреволюционных произведений (шли по одному делу с Даниилом Хармсом, Александром Туфановым, основателем «Ордена заумников») и тоже с той поры исчезли в «темном лесу». В 1938-м пришла очередь Николая Заболоцкого. Советская карательная машина была выжидательна, как Сталин.

«Лес» был чрезвычайно гостеприимен, и тот, кто в него попадал, чаще терялся, чем выходил на волю. Бахтереву и Заболоцкому «повезло» больше, чем их товарищам; первого освободили 31 марта 1932 года без права проживания в Московской и Ленинградской областях и пограничных округах сроком на три года, второму дали пять лет лагерей и два года – ссылки. Бахтерев дожил почти до наших времен (умер в 1996 году), писал прозу в советском духе, продолжал сочинять стихи в стиле ОБЭРИУ и печатал их за границей. Заболоцкий в лагерях переложил на современный литературный язык «Слово о полку Игореве», освободился в 1946 году, писал уже не в духе «Столбцов», но стихи были прекрасны, как хороши были и переводы; он умер в 1958 году и был похоронен на Новодевичьем кладбище. Ирония истории – бывшего зэка закопали в землю престижного кладбища.

Забрали и перечисленных обэриутов, и того, кто с этой литературной группой талантливых поэтов и прозаиков был связан дружескими и литературными отношениями: Николая Олейникова, работавшего к тому времени в детском журнале «Чиж», взяли 3 июля 1937 года, а расстреляли 24 ноября. Кого не подобрали, уничтожила война – Липавский и Левин погибли на фронте, а в ленинградскую блокаду сгинули некоторые архивы. Группа ОБЭРИУ, возникшая в конце 1927 года в Ленинграде, закончила свое существование в начале 1930 года. Она была разгромлена грубо, сурово и жестко. Более или менее либеральные годы в СССР заканчивались, жизнь вновь перестраивалась по другому лекалу. Авангардизм пережил свое время, и обэриуты в новой жизни должны были погибнуть.

Литературная жизнь 20-х годов кончалась – распались «Серапионы», что-то еще пытались делать имажинисты, Мандельштам ходил «с удавкой на шее», замолчала Ахматова, на последнем вздохе ЛЕФ превращался в РЕФ. Существовали еще объединения пролетарских писателей, но дело шло к созданию Союза советских писателей, власть хотела единства и стригла всех под одну гребенку. Тем, кто сопротивлялся, в лучшем случае не давали возможности печататься, в худшем – отправляли в лагеря валить лес или приговаривали к высшей мере наказания. Строительству нового советского человека ничто мешать было не должно.

Рождение младенца

ОБЭРИУ возникло как протест против скучной и однообразной советской литературы. В группу вошли Даниил Хармс, Александр Введенский и Николай Заболоцкий. Их поддержали Константин Вагинов и Николай Олейников, где-то рядом были Игорь Бахтерев, Юрий Владимиров и Борис (Дойвбер) Левин. Но группа нуждалась в обосновании своих философских идей, и это сделали Леонид Липавский и Яков Друскин. Литераторы-обэриуты встретили достойных союзников среди художников – Казимира Малевича и Павла Филонова.

24 января 1928 года состоялось первое выступление участников группы перед публикой, названное «Три левых часа» – один час для поэтов Хармса, Заболоцкого, Введенского и Бахтерева; второй час публику развлекли спектаклем «Елизавета Бам» по пьесе Хармса, третий час был отведен для демонстрации фильма «Монтаж», снятого Александром Разумовским и Климентием Минцем.

Не могу сказать, что публика была в восторге. Скорее всего случился скандал, да еще где – в Ленинградском доме печати! Но в конце концов все обошлось мирно. Однако группа таким образом заявила о себе, по Ленинграду пошли разговоры. Отныне все редкие публичные выступления обэриутов вызывали резкую отповедь в коммунистической печати, но это был их способ существования на фоне тогдашней литературы.

Манифест

Манифест ОБЭРИУ написал Николай Заболоцкий, страшно гордившийся тем фактом, что именно ему товарищи доверили выразить публично в печати основные идейные положения группы и подвести под них теоретическую базу. Печать была слабенькой – тоненький второй номер «Афиши Дома печати» за 1928 год, издававшейся небольшим тиражом...

Но и это было успехом. Манифест услышали и во многом с ним не согласились. Группа, однако, заявила о себе и своем существовании, и отныне (до поры до времени), с ней уже полагалось считаться. Далее все литературоведы поздней советской поры и нового времени, писавшие об обэриутах, всегда отталкивались от Манифеста ОБЭРИУ, написанного Заболоцким.

Манифест этот состоял из двух частей: «Общественного лица ОБЭРИУ» и «Поэзии обэриутов», хотя всего частей было четыре (Манифест включал в себя еще декларации «На путях к новому кино» и «Театр ОБЭРИУ»). Впрочем, предоставим слово самому поэту. В «Общественном лице ОБЭРИУ» нас будет интересовать всего несколько существенных фраз, а именно:

«ОБЭРИУ ныне выступает как новый отряд левого революционного искусства. ОБЭРИУ не скользит по темам и верхушкам творчества – оно ищет органически нового мироощущения и подхода к вещам. ОБЭРИУ вгрызается в сердцевину слова, драматического действия и кинокадра». И «новый художественный метод ОБЭРИУ универсален, он находит дорогу к изображению какой угодно темы. ОБЭРИУ революционно именно в силу этого своего метода».

А из «Поэзии обэриутов» мы возьмем только несколько главных тезисов и ударный конец Манифеста, да простит меня читатель за большие цитаты: «Кто мы? И почему мы? Мы, обэриуты, – честные работники своего искусства. Мы – поэты нового мироощущения и нового искусства. Мы – творцы не только нового поэтического языка, но и созидатели нового ощущения жизни и ее предметов…

В своем творчестве мы расширяем и углубляем смысл предмета и слова, но никак не разрушаем его. Конкретный предмет, очищенный от литературной и обиходной шелухи, делается достоянием искусства. В поэзии – столкновение словесных смыслов выражает этот предмет с точностью механики…»

Дальше Заболоцкий формулировал главный тезис нового направления: «У искусства своя логика, и она не разрушает предмет, но помогает его познать. Мы расширяем смысл предмета, слова и действия». И до яркой, краткой характеристики каждого члена группы, заявлял: «Наше объединение свободное и добровольное, оно соединяет мастеров – а не подмастерьев, художников – а не маляров».

Манифест заканчивался такими словами: «Люди конкретного мира, предмета и слова, – в этом направлении мы видим свое общественное значение. Ощущать мир рабочим движением руки, очищать предмет от мусора стародавних истлевших культур – разве это не реальная потребность нашего времени? Поэтому и объединение наше носит название ОБЭРИУ – Объединение Реального Искусства».

Поэты: нормальные или сумасшедшие? Борис Антоновский. Н. Олейников и Д. Хармс на борту теплохода «Рыков». Шарж 1929 года.

Комментировать дальше не имеет смысла. Приведу лишь небольшой отрывок из «Воспоминаний» сына поэта, из которого будет ясно, что сблизило его отца с Хармсом и Введенским и где как нельзя лучше сказано о поэтике будущих обэриутов.

Из «Воспоминаний» Никиты Заболоцкого

Никита Заболоцкий, сын поэта, рассказал, как произошло знакомство отца с Хармсом и Введенским. Однажды в 1925 году Заболоцкий должен был читать свои стихи в Ленинградском союзе поэтов. После окончания вечера к нему подошли двое молодых людей и поздравили его с несомненным успехом. Это были Хармс и Введенский. Все втроем отправились к родителям Хармса – Ювачевым – на Надеждинскую улицу, где еще долго, несмотря на поздний час, читали друг другу стихи, разговаривали о поэзии, запивая все дешевым портвейном. В оживленной беседе сразу же выяснилось общее преклонение перед Велимиром Хлебниковым и некоторое сходство в оценке современных поэтов, что еще больше сблизило молодых людей.

Заболоцкого не смутили непонятность и алогизм сочинений его новых знакомых. За необычными сочетаниями слов он почувствовал подлинную поэзию, чем-то близкую его собственным поискам, – никакой показной красивости и чувственности, дистанция между стихом и собственным лирическим переживанием, многозначность, удачные словесные находки и ритмы, ирония и замысловатая фантазия. Смущало, правда, что этим странным стихам (особенно стихам Введенского) не хватало смысловой основы, реально организованной темы. Но зато в том, что касалось формы, с этими ребятами было о чем поговорить. В первую же встречу между тремя молодыми искателями в поэзии возникли взаимное доверие и заинтересованность.

Эстетические разногласия

С таким восприятием мира можно было жить еще в конце 20-х, когда Маяковский писал поэму «Хорошо!» или «Стихи о советском паспорте». В 30-х логика абсурда советской действительности требовала таких сочинений, как произведения Антона Макаренко о коммуне имени Феликса Дзержинского «Марш 30 года» (1932) и «ФД-1» (1932). Вы можете представить себе Даниила Хармса, вместо «Анекдотов о Пушкине» сочиняющего роман «Гидроцентраль»? Александра Введенского, вместо стихотворения «Факт, теория и бог» пишущего по ночам поэму «Трагедийная ночь», а Николая Заболоцкого вместо «Столбцов» – агитки Демьяна Бедного или типа «Нигде кроме, как в Россельпроме»? Вот и я не могу.

Лет сорок спустя другой не вписывавшийся в советскую систему литератор, Андрей Синявский, заметит, что у него с советской властью – эстетические разногласия. Эстетические расхождения с отдельными творческими интеллигентами советская власть, начиная с предсовнаркома Ленина и кончая последним генсеком Брежневым, рассматривала как политические. Ну а «если враг не сдается», то... читатель сам знает, что с ним делают.

Хармс и его единомышленники воспринимали окружающий мир как абсурд. Вокруг была советская абсурдная действительность. Вести себя в этом мире нормально означало выламываться из действительности, противостоять – не важно чем: поведением в быту, стихами, прозой, философскими сочинениями, которые и отражали эту действительность в системе гротеска и алогизма.

Выразить абсурдный мир могли только «заумь и чушь» – то, что «не имело практического смысла», что выходило за пределы обычного понимания ума. Обэриутов интересовала жизнь «в ее нелепом проявлении». Они провозглашали «отказ от логики как переход к логике высшего плана».

Действительно, если сегодня тебя уверяют, что Троцкий – один из вождей мирового пролетариата, а завтра все его портреты велят уничтожить, а самого его – именовать «врагом народа», то трудно остаться нормальным человеком в подобном сумасшедшем доме. Люди, которые хотели в этой действительности жить нормально, воспринимались властью как сумасшедшие. Они писали стихи и прозу в стол, пьесы их не ставились, они были изгоями советской литературы. Правда, был один выход – в детскую литературу. И Хармс, Введенский и Олейников в нее пришли. В этой литературе, насыщенной игровыми элементами, они могли более или менее свободно творить, то есть проявлять себя.

«ЧИЖ» и «ЕЖ»

В 1928 году в Ленинграде увидел свет первый номер «Ежемесячного журнала» («Еж») для детей. В 1930-м в том же городе родится «Чрезвычайно интересный журнал» («Чиж»). Его закроют в 1941 году. И тот и другой выходили при детском отделе ГИЗа (государственного издательства), созданного Корнеем Чуковским еще в 1924 году. Официальным заведующим детского отдела был Сергей Иванович Гусин – человек, по воспоминаниям современников, «начисто лишенный юмора и литературных дарований», – а главным (неофициальным) консультантом стал Самуил Маршак, на которого, как бабочки на огонь, слетались самые талантливые детские писатели, поэты и художники.

К сотрудничеству в «Еже» Маршак привлек писателей, составивших авторскую группу журнала «Воробей» (в последний год издания – «Новый Робинзон»), выходившего в 1923– 1925 годах в Петрограде. На страницах «Воробья» и «Нового Робинзона» впервые увидели свет многие произведения Виталия Бианки, Елены Верейской, Бориса Житкова, Михаила Ильина, Николая Олейникова, Евгения Шварца. Вот сюда, в детский отдел, а затем и в журналы Маршак, чуявший талант за версту, и пригласил Хармса, Введенского и Заболоцкого, уловившего в их «заумной поэзии» традиции Велимира Хлебникова и Александра Туфанова.

Дети, как правило, – словотворцы; открывая мир и находящиеся в нем предметы и происходящие явления, они ищут слова, чтобы обозначить ими это. Дети, как правило, искренни в проявлении своих чувств и до определенного возраста обладают нестандартным мышлением. Все это было присуще творчеству обэриутов. И вскоре они стали главными застрельщиками новой детской ленинградской литературы в пику московским «Пионеру», «Барабану» и десятку им подобных, в соответствии с указанием партии выковывающих человека нового советского типа, будущего строителя всемирной утопии – коммунизма.

Ленинградские же журналы, как вспоминал Николай Корнеевич Чуковский, были «искренне веселые», «истинно литературные», по-детски «озорные». Естественно, что такие издания в Стране Советов долго прожить не могли. Кампания против этих журналов и их авторов началась в «год великого перелома», который затронул не только крестьянство, но и все слои населения, не только экономическую сферу, но и сферы культуры. Началась борьба «с чуковщиной». Критиковались сказки даже самого Маршака. Поэзия обэриутов, да и все веселые жанры для пролетарских детей были признаны «вредными» и подверженными «классово чуждым влияниям».

В печати были осуждены издательства, которые «выпускают нелепые, чудовищные вещи вроде «Во-первых» Даниила Хармса, которые ни по формальным признакам, ни тем более по своему содержанию ни в какой мере не приемлемы». Несмотря на то, что редакции обоих журналов вынуждены были перестраиваться, «Еж» был закрыт в 1935 году, а «Чиж» просуществовал до 1941 года. От Маршака потребовали отречения от разоблаченных «врагов народа». Он устоял, уцелел, но должен был покинуть Ленинград и уехать в Москву. Редакции были разгромлены, обэриуты и еще девять сотрудников журналов арестованы.

«Из дома вышел человек…»