«Я музам задирал подолы...»

Леонид Губанов. Серый конь. – М.: Эксмо, 2006. – 384 с. (Золотая серия поэзии)

В июле 2006 года основателю и лидеру Самого Молодого Общества Гениев (СМОГ) Леониду Губанову (1946–1983) исполнилось бы 60 лет. Дата эта проскочила незаметно – не видел я обвала статей о «лучшем русском поэте второй половины ХХ века» (по характеристике Юрия Мамлеева). Может, правы те, кто считает: не пришла еще пора для официализации губановской лиры, поэта с «душой в колоколах»?

Губановская поэзия к читателю дошла вообще несправедливо поздно. Первый, тонюсенький, сборничек «Ангел в снегу» вышел скромным тиражом 12 лет назад – в 1994-м, потом лишь в 2003 году издательство «Время» выпустило пухлый 700-страничный кирпичик «Я сослан к Музе на галеры...», вобравший практически все, написанное культовым поэтом. «Серый конь» подоспел как раз к 60-летию.

Несуразным выглядит то, что вышла книга в откровенно «мажорной», припопсованной серии «Золотая серия поэзии», выдающей на-гора аккуратненькие заламинированные томики официальных поэтов советской эпохи, вроде Асадова, Дементьева или Тушновой. И тут – непричесанный, анархичный, стопроцентно маргинальный Губанов!

«А где-то с криком непогашенным, / под хохот и аплодисменты, / в пролет судьбы уходит Гаршин, / разбившись мордой о бессмертие. // Так валят лес, не веря лету. / Так, проклиная баб и быт, / опушками без ягод слепнут / запущенные верой лбы. // Так начинают верить небу / продажных глаз, сгоревших цифр, / так опускаются до НЭПа / талантливые подлецы. // А их уводят потаскухи / и потасовка бед и войн. / Их губы сухо тянут суки, / планета, вон их! Ветер – вон! // При них мы сами есть товар, / при них мы никогда не сыты. / Мы убиваем свой талант, / как Грозный собственного сына...» («Полина»).

Стихи Леонида Губанова – немыслимое, казалось бы, соединение Хлебникова и Есенина, авангарда и традиции. Но этот очумелый сплав породил поразительную, выламывающуюся из всех канонов не то что советской, но и нынешней стихотворной традиции подлинную, очищенную от технических условностей Поэзию: «И пахло телятами, Божьими фресками, жатвой. / Кабак удивлял своей прозою – трезвой и сжатой. / И пенились бабы, их били молочные слезы, / как будто и вправду кормили их грудью березы».

Такое же незамутненное, взвихренное чувство Слова и Образа в послевоенной поэзии было, пожалуй, разве что у Ксении Некрасовой (еще одной отверженной советской литературой).

Достаточно навскидку открыть любое из стихотворений Губанова, и становится понятно, почему негласным лидером, вожатым СМОГистов был именно он. Хороши, талантливы стихи соратников (ныне узаконенных) – Юрия Кублановского, Владимира Батшева, Владимира Алейникова, Аркадия Пахомова или барда Владимира Бережкова (хотя Пахомов, пожалуй, все-таки недооценен). Но это именно что хорошие, небесталанные стихи, гладкие и правильные. А вот Губанов – это прорыв насквозь, навылет. Порой он кажется жутко непричесанным, нарушающим незыблемые законы регулярного стиха.

Но как он нарушал! Там, где рифма стесняла Слово, – он вколачивал в стих такой силы образ, против которого не попрешь, даже обвешанный учебниками по стихосложению: «Душа моя – ты таль и опаль. / Двор проходной для боли каждой. / Но если проститутка кашляет, / ты содрогаешься, как окрик».

Такое мог себе позволить гений. А Леонид Губанов и был гением – дикорастущим, невыглаженным, неуютным, сопротивляющимся школизации и литературному панибратству, пропивающим все, кроме самой Поэзии, которой он был предан, как Богу.

«А мы рассказываем сказки, / и, замаскировав слезу, / опять сосновые салазки / куда-то Пушкина везут. / Не пахнет мясом ли паленым / от наших ветреных романов? / И я за кровью Гумилева / иду с потресканным стаканом. / В моем лице записки пленника / и старый яд слепой тоски. / В гробу рифмуют кости Хлебникова / лукавых строчек колоски».

Губанов мечтал умереть среди книжных полок: «Я не на улице умру / среди бесстыдного народа, / а книжных полок посреди, / черновиков где рваный ворох».

Я не знаю, как умер русский поэт Леонид Губанов. Обстоятельства его смерти до сих пор подернуты тайной. А стихи живут – на книжных полках.