У каждого свой моторчик

Клаус Мерц. Якоб спит: Роман/ Пер. с нем. Э.Венгеровой. – СПб.: Азбука-классика, 2006, 96 с.

При имени Якоб вспомним мальчика из сказки Вильгельма Гауфа «Карлик Нос», да еще слова песенки: «Спи спокойно, милый Якоб, у старухи будешь жить. Будешь вечно ей служить». Так и главный герой Клауса Мерца еще в детском саду разучивает канон: «Братец Якоб, братец Якоб, спишь ли ты? Спишь ли ты?» И Якоб действительно спит, а если сказать жестче, он буквально умер при рождении. Якоб Гауфа получил безобразный нос: Якоб Мерца с пеленок болен водянкой мозга. Невольно вспоминается фолкнеровский идиот Бенджи с его «историей, полной шума и ярости». Как рассказать о больном брате рассказчику Лукасу, а еще – об отце-булочнике, бьющемся в припадках эпилепсии, а еще о бабушке, мучающейся подагрой, о подруге Соне, выпрыгнувшей из окна, дяде Франце, погибшем в самолетной аварии и служанке Мариэтте, которой выбили глаз из ружья? Современный швейцарский писатель Клаус Мерц (он дебютировал в 1967 году сборником эссе, с тех пор активно выпускает рассказы, стихи и романы) избрал для этого совсем малый объем. Крохотные отрывки наполнены сильно концентрированным поэтичным текстом. В то же время масштаб событий, захватывающий поколения, претендует на роман-эпопею.

По сути, роман Мерца на родине выдержал несколько изданий и заслужил премию Германа Гессе. Русское издание, приуроченное к юбилею русско-швейцарской дипломатии, появилось благодаря работе переводчицы Эллы Венгеровой. Она сумела передать не только яркую до болезненности образность, но и летучий обрывчатый ритм прозы, «проявляющей свою силу на грани молчания»: «Пейзаж, в который мы въезжали, пульсировал, как открытый родничок. По краям он отсвечивал красным. Какой-то пьяный крестьянин пер в своем «форде» прямо на нас. Отец свернул на обочину, затормозил. Из открытого багажника «форда», продолжавшего чертить зигзаги, выплескивалось молоко». Кратко-поэтичная форма позволила автору смело двигаться по выделенной канве, не отвлекаясь на второстепенное и выделяя детали, глубоко врезавшиеся в память. Крест на трухлявой ноге – на нем выжжена первая азбука Лукаса, разбитая копилка с монетками по пятьдесят раппов, обезглавленный дедом пересмешник, перелетевший через ограду, желтые стены беседки, будто внутренность яйца.

А еще, конечно (как же без них), детские занятия любовью: «┘серебристо-серые летучие мыши на бреющем полете шумно возвращались на свои наземные базы, мы с Соней ныряли в царство любви. Мы вкладывали друг другу пальцы рук между пальцами босых ног и с наслаждением нюхали их, пока не засыпали». Самое удивительное, однако, то, что, с младых ногтей обитая в сонме болезни и смерти, герой не озлобился, не окрысился на мир, не превратился в язвительного брюзгу. Наоборот, в случайном намеке, словечке, полуоттенке, нет да и проскользнет любовь к брату, который, будучи тяжкой обузой, казалось бы, должен отравить его существование: «В затылке Солнышка через две недели после его рождения пробурили две дыры. Чтобы остановить быстрый рост черепа. На свету было видно, как во взъерошенных волосиках бьется его сердце. Солнышко тянулся короткой ручонкой к голове и касался пальцами пульсирующего места┘ Так что у каждого из нас был свой моторчик».