Сергей Боровиков
Анатолий Курчаткин. Полет шмеля. Роман.
– М.: Время, 2012. – 704 с. (Самое время).
Главные слова романа сказаны юному собеседнику старым лагерником Алексеем Васильевичем: «Судьбу надо слушать».
Без предисловий появившиеся на первых страницах утомленный неудачами и поисками денег столичный поэт с бывшей женой, сыном, любовницей старой и любовницей молодой и в параллельных главках жарко верящий в советскую власть пионер-активист конца 50-х Лёнчик, они о своей судьбе сразу нам ничего не скажут. Кажется, что автора раздражает стареющий пиит, растерявший в наши дни с прежними успехами не только веру в себя, но вообще мало-мальски дельный эквилибр. Читателю, во всяком случае, куда ближе уральский пионер времен хрущевских деяний: читать про совет дружины или хулиганов из свердловской промзоны интереснее, чем про каких-то бас-гитаристов или околокремлевских дамочек.
Разумеется, читатель быстро смекает, что разговорчивый столичный старичок с любовницами это и есть бывший уральский пионер. Но хитрый автор, предоставляя сколько угодно площади болтливому песеннику, ведет повествование о взрослеющем мальчике, подростке, юноше в строго отмеренных категориях времени.
Кажется, что это уже было в нашей прозе: и страх перед хулиганами, и подловатая радость от приобщения к первой – на пионерском уровне – ступеньке власти и далее и далее вплоть до театрального кружка, первой выпивки и первого «дрыганья», сочинений первых рифмованных строк, службы в СА и Литературного института.
Словом, по названию кинофильма Михаила Швейцера – «Саша вступает в жизнь».
Но автор, похоже, нисколько повторов не опасается. А куда от них денешься – съездов КПСС и переделки клешей по моде на дудочки, брежневской израильской эмиграции (между прочим, не верю, что в огромном городе на рубеже 50–60-х годов четвероклассник никогда не слышал слова «еврей» и принял национальность за специальность – это уже шутка из взрослых времен), постоянного, непреходящего ощущения жизни под пятой…
Итак, роман воспитания… Как там, полвека назад, учили нас на филфаке? «Вильгельм Мейстер» Гете, Диккенс, Флобер, Достоевский…
Вот я и говорю, Курчаткин написал классический роман. Я не знаю, какой другой роман недавних лет имеет право именоваться классическим.
Несмотря на объем и огромное число персонажей, все они лишь свита, которая играет короля.
Судьба Леонида Привалова – от пионерских всплесков восторга жизнью до финальной стариковской усталости – увлекает читателя долгой дорогой жизни в те времена, что не выбирают, а в те, где живут и умирают. При этом едва ли не ведущим для меня, как читателя, стало то, что при обилии приключений вплоть до криминальных, любовей и измен, предательств и унижений, драк и избиений автор отстраняется не то что от суда, но даже и от оценок: «Жизнь такова, какова она есть, и больше – никакова». Это явное убеждение автора «Полета шмеля», и он заражает им читателя.
Образ не раз возникающего в тексте полета шмеля не слишком привлек мое внимание, а порой казался и назойливым. Впрочем, он очень важен для автора. Недаром в последний раз он возникает вместе со святой для Привалова поэтической троицей: Окуджава – Рубцов – Бродский.
У романа два эпиграфа. Один – «Он медленно сходил с ума. Никогда еще не вел он такого странного существования» (Пастернак. «Доктор Живаго») – оставил меня в недоумении: все действующие лица романа стопроцентно нормальны. В том-то и сила таланта Курчаткина, что часто в его книгах безумные дела совершают абсолютно нормальные люди. Зато второй эпиграф показался до буквальности приложим к неостановимому потоку событий, который представляет из себя роман: «Я многое опускаю, потому что очень тороплюсь. Прими, Господи, исповедь мою и благодарность, пусть и безмолвную, за бесчисленные дела Твои» (Блаженный Августин. «Исповедь»).
И – немного по мелочам, которые возникали по ходу текста.
В первых главах меня удивил разрыв между подробными, я бы сказал, тщательными, а порой и явно избыточными («Находится на «Менделеевской» – та же «Новослободская», только на радиальной линии» и т.п.) описаниями Москвы и безымянностью, поначалу почти безличностью города детства героя. Подумавши, кажется, разгадал здесь сверхзадачу автора: для эмигрировавших в Москву малая родина теряет лицо.
У Николая Шпанова нет романа «Падение Берлина», так назывался кинофильм (1945) по сценарию Петра Павленко и Михаила Чиаурели.
Удачно, изящно вплетены в художественный текст портрет Булата Окуджавы или схватка названного Николая Рубцова с неназванным Львом Ошаниным. Как ни странно, во многом комический оттенок носит эпизод с нападением «памятников» на ЦДЛ.
Из общих – не только для «Полета шмеля» – слабостей Курчаткина я бы назвал его легкомысленное отношение к использованию словесных штампов типа «я даже приостанавливаюсь от изумления».
И главное.
Думаю, чаще, чем «полет шмеля», в тексте употребляется выражение «крест-накрест» – о руках. Я смею предположить, что сам автор точно не знает, как часто оно присутствует то в откровенно бытовом, то в глубоко значимом смысле
Оно звучит и после слов мудреца Алексея Васильевича о судьбе, когда 14-летний Лёнчик задумывается, обхватив себя руками крест-накрест, и на самых последних страницах, когда свой прощальный монолог Привалов произносит, «сцепив на груди перед собой руки».
Крест-накрест обнять можно лишь самого себя.
Когда думаешь о самом главном.
