0
6296
Газета Проза, периодика Печатная версия

05.02.2020 20:30:00

Война идет сегодня

Любовь и ненависть в Латвии на изломе СССР

Тэги: ссср, латвия, любовь, убийства, ненависть, запад, война, бог, вина, гитлер


ссср, латвия, любовь, убийства, ненависть, запад, война, бог, вина, гитлер Это наш крест. И мы его несем. Ганс Мульчер. Христос, несущий крест. 1437. Государственный музей Берлина

Роман Валерия Бочкова «Латгальский крест» публиковался в прошлом году в первой книжке «Дружбы народов» и вот наконец вышел книгой. На грани человеческого бытия, пространства Бога и инфернальной тьмы, куда не велено заглядывать, располагается этот текст; вернее, по этой грани, по туго натянутому над пропастью времени канату, идут герои этого романа. Когда осторожно, вслепую идут, когда отчаянно и безоглядно.

Начиная чтение, внутренне настраиваешься на возможную средневековую символику. И, заканчивая читать роман, понимаешь: это и правда крест – не только потому, что локация действия – Кройцбург, «Город Креста», «Крестовый (крестный! ) град», – но и потому, что это четыре конца креста, торчащие во все стороны света концы его перекладин – четыре героя: Чиж, его брат Валет, их отец, латышка Инга. И он же, этот черный невидимый крест, – жесткое проклятие времени.

Время – один из героев романа. Невидимый Хронос тщательно прописан невидимыми красками. Они лишь обжигают – не сетчатку, не пальцы, а то, что сентиментально зовется душой.

Латвия на изломе времен. Умирание советского строя. Хотя ничто грозы (тотальной гибели) вроде бы не предвещает. За спиной – как черные подбитые крылья – совсем недавние времена, где бились фашисты и красные на границе миров: красной звезды и «растленного Запада». Запад, пригранично похищенный СССР, и советская кристаллическая решетка, полная дикой гордости, граничащей попеременно то с неистовым героизмом, то с лютой ложью самим себе: отличные соседи в европейской коммуналке. Отец, военный летчик. Мать, что кончает с собой, узнав об измене мужа. Два брата, старший и младший, что и секретно, и в открытую ненавидят друг друга. Семья Краевских.

Основной вопрос книги, как и основной вопрос ее философии, – грех и безгрешие. Где водораздел между ними? Кто и когда вывел безупречную формулу греха? И главное, где гарантия, что его позорный носитель и останется грешником на веки вечные? Тот, кто спасает, завтра может тебя убить. Тот, кто ненавидит, на поверку любит сильнее всего. Случай внезапно превращается в судьбу (а впрочем, что тут странного?). А жесткий каркас судьбы рассыпается в мелкую ржавую чешую.

Маятник жизни двух братьев, только проклюнувшихся из детства в юность (Чижу четырнадцать, Валету пятнадцать), качается между ними и латгальской белобрысой девчонкой, и оба в нее влюблены... «но странною любовью»: младший – настоящей (когда не «дай! мое! » – а «возьми! тебе!»), старший – самым страшным ее вариантом («не мне, так тогда – никому»). На изображение реальности накладываются мастерские лессировки: сквозь житейский узор просвечивает трагедия нацизма, фашизма, через ярчайшие мазки экшеновых ситуаций и положений – скорбная поступь времен, неумолимой истории, почти бетховенское Allegretto из Седьмой симфонии.

Война была вчера. Разве? Война идет сегодня. И она будет завтра. Противостоянию нет конца. Люди всегда воюют друг с другом: и на уровне личных судеб и семей, и на уровне государств, на геополитической плакатной плоскости. Закончилась Вторая мировая, а отзвуки ее чудовищных аккордов – это необходимый, неизбежный аккомпанемент романным коллизиям, сумрачный контрапункт. А автор, вольно и виртуозно играя с этим макабрическим фоном, показывает нам не только трехмерный мир и его густую событийность, но и погружается в толщу его мистичности, нигде, впрочем, не оскальзываясь в дешевое любование мистикой людских судеб, в смакование Ананке.

Люди – чертова политика – грех и Божье прощение – трехликий нравственный Янус романа глядит на нас с каждой страницы. Плотное письмо, жестко заданный вектор действия, подлинность обжигающих эмоций... однако блестяще прописанный экшен не обманет наблюдательного читателя, понимающего: перед ним, из быта, восстает миф.

3-15-11copy250.jpg
Валерий Бочков. Латгальский
крест. – М.: ArisBooks, 2020.
– 360 с.
Мифологические ассоциации и древние констатации поджидают на каждом шагу. Часто они выглядят ситуациями, где исторический плюс меняется на минус, и наоборот. Вместо идиллической дружбы Кастора и Полидевка – тайно тлеющая под покрывалом дырявого приличия ненависть Валета к Чижу и Чижа к Валету. Любовь латышки Инги и Чижа – наглядное доказательство двух платоновских половинок, образующих целого андрогина. Красной (кровавой! ) нитью просвечивает, тлеет почти детективная история: Валет изнасиловал Ингу (вроде бы!) и пытался ее убить (а разве нет?), его посадили в тюрьму, потом в колонию; правда узнается спустя десятилетия: Инга поранила себя сама, а потом сошла с ума, и теперь поле ее жизни – психушка, и там она – немой чертополох... Разбивается, как прибой о скалу, затаенная и долго лелеемая месть Чижа брату. Разрушается, осыпается стеклянными осколками миф любви, ревности, убийства. Остается несчастная женщина на койке в голой палате лечебницы, а еще весть о том, что у этой несчастной есть дочь.

И Каин не убивает Авеля, и Авель не мстит Каину. Жизнь проще и страшнее. «В жизни все кончается ничем» (Яковлев), пустотой, щемящим воспоминанием. Просвечивающие сквозь водяную толщу времен на фотоснимках жуткие, с выпуклыми серыми глазницами химеры никогда не объяснят нам, почему на проявленных негативах прошлого всплывает то, чего мы не ожидали увидеть, не ждали никогда.

Автор в финале оставляет нас наедине с продолжающимся сюжетом. Отличный прием. Книга не обрывается – она длится, уходит в бесконечность. Так продолжается жизнь, переходя – куда: в смерть? в неизвестность? в неведомую мечтаемую соборность? во всеобщее прощение?

Но для такого мегапрощения как минимум нужен Бог. В его идее герои романа на первый взгляд не нуждаются. Они не особо задумываются, кто им посылает горе и радости, кто ведет их по минному полю предательства и швыряет то в огонь, то в ледяную воду любви. Вода проходит льющимся лейтмотивом по роману: остров, где вспыхивает любовь Чижа и Инги, их страсть при виде утопленника, рыбалка вместе с отцом, замерзшая река, которую по ледяной тропе переходят влюбленные (застылое время! ), через горы времени – амстердамские каналы... И снова Латвия, чистая вода Латгалии, озеро Лаури, теперь уже в дымке воспоминаний... «Августовский бор действительно напоминал католический собор. Я молча брал тебя за руку, и мы спускались к воде.

В Лаури били ключи, вода была кристальной, можно отплыть от берега и наблюдать, как на глубине бродят темные рыбины. Мы купались, ныряли, валялись на белом горячем песке – мелком, как соль...»

Отвечают ли дети за грехи родителей? Наследуют ли они эти грехи? Становятся ли они сами грешниками, передается ли им ген преступления, хромосома пожизненной ненависти? В ответе ли они за злодеяния тех, кто родил их на свет? Или само их существование – уже живое искупление той злобы, что сожгла в пепел их предков? И никакого Феникса не будет?

Валерий Бочков посреди чистого художества вдруг останавливает нас, чтобы резко – контрастно – погрузить в жесткие мысли о вине. От вины тоже можно опьянеть, как от вина. Но – навек.

«Мы все рождаемся с чувством вины. Вина – основа морали. Оно заложено в нас как набухшее зерно, как бомба с часовым механизмом. В щенячьи годы мы все невинны, вроде зверья на площадке молодняка в зоосаде. Мы и вообразить не можем того груза, того креста, что опустится нам на плечи в самом ближайшем будущем. Та наивная пора быстротечна, как каникулы наших прародителей в Эдеме – еще серебрится роса на лопухах, еще бескорыстно чирикают жаворонки, но откуда-то вовсю тянет яблоками. Румяные, наливные – яблоки созрели и сами просятся в руки. Древо познания, оно же дерево греха. Именно знание умножает наши печали: единожды познав, ты обречен на муку до гробовой доски.

Ты слышал – сын за отца не в ответе? Не верь! Спроси у внуков Гиммлера, они и сейчас живут в Дассау. Мы все в ответе, но они вдвойне. Почему? По закону крови.

Сын за отца не в ответе. И какой циничный мерзавец придумал эту чушь? Вся наша религия построена на прямо противоположной концепции. Первородный грех – краеугольный камень цивилизации. Мы рождаемся с тавром греха, выжженным каленым железом на изнанке наших душ. Чужого греха. Мы все тащим крест вины – чужой вины».

Почему Валета осудили и посадили? Еще и потому, что брат его Чиж исправно, послушно, дрожа от страха, отвечал на вопросы. Дрожа от страха? «...я будто раздвоился: одна часть меня тайно изумлялась холодной расчетливости, с которой другая часть дает ответы, делает паузы, запинается и вполне убедительно дрожит голосом. А ты, оказывается, можешь быть первосортным мерзавцем...»

Литература здесь сама себе задает нелитературные вопросы.

Эти вопросы не столько гносеологические, сколько насквозь онтологические.

Двойственная природа человека – она, выходит так, провоцирует нас на оправдание всех без исключения человеческих поступков? И даже самых подлых, самых жестоких и отвратительных? Тогда оправданы и Гитлер, и ГУЛАГ, и Пол Пот, и печи Освенцима, Равенсбрюка, Дахау и иже с ними. Да, Христос пришел не к праведникам, но к грешникам. Но где та благостная и благодатная мера прощения за великий грех и есть ли она?

Где же, в какой тени какой античной колонны прячется в этой книге Бог – совсем не мифологический, не выдуманный, живой? Да он в каждом слове и в каждой строке романа. Человек пешком и напролом, грудью, идет через трагедию, через ее зимний вой и метельную круговерть, в лютый мороз, как переходили влюбленные дети новогоднюю Даугаву по льду «под бархатным фиолетовым небом, безумным от россыпи оцепеневших белых звезд».

«Ночь удивила неподвижностью и равнодушным величием. Полная сизая луна демонстрировала свою скучную географию. На сугробах лежали лимонные квадраты окон. Набрав полную грудь воздуха, я задрал голову и выдохнул столб пара прямо в звезды. Мне послышался тихий перезвон – должно быть, в морозном воздухе так замерзает мое дыхание».

Вот он, Бог, и есть: и свечи советских офицерских жен в католическом костеле («Свечки ставили перед боевыми учениями, перед испытанием новых машин и компонентов, перед ночными полетами. Приходили тайком, надвинув платки на глаза, подняв воротники до носа. Ставили свечки за безбожников-коммунистов, за своих красных соколов, а после на коленях в темном углу бормотали: да будет воля твоя, Господь, мой Бог, направь шаги наши и обереги от напасти, пошли благословение и милосердие ныне и присно и во веки веков – аминь! »), и эти тропинки через замерзшую реку, и эти мальчик и девочка, русский и латышка, которых огромная любовь накрыла, как двух бабочек – сачком. Зимние бабочки. Летящие ледяные звезды.

Может, один этот неловкий, полудетский поцелуй посреди застывшей реки, под бормотанье: «С Новым годом!..» и оправдает в результате всю злобу, всю ненависть, что выжимает нас, людей, как живую ветхую тряпку, над молчаливым гигантским черным чаном звездной ночи.



Оставлять комментарии могут только авторизованные пользователи.

Вам необходимо Войти или Зарегистрироваться

комментарии(0)


Вы можете оставить комментарии.


Комментарии отключены - материал старше 3 дней

Читайте также


Хочу истлеть в земле родимой…

Хочу истлеть в земле родимой…

Виктор Леонидов

Русский поэт, павший в 1944 году недалеко от Белграда, герой Сербии Алексей Дураков

0
424
Перечеркнутый Джанхот

Перечеркнутый Джанхот

Ольга Грибанова

Может ли ползающий взлететь

0
174
Ереван надеется стать "перекрестком мира"

Ереван надеется стать "перекрестком мира"

Артур Аваков

Армянские политики налаживают контакты с представителями Запада

0
1628
От радикального западничества к осознанному патриотизму

От радикального западничества к осознанному патриотизму

Арчил Сихарулидзе

Грузия накануне парламентских выборов

0
2199

Другие новости