Ян Шенкман Было много за последние десять-пятнадцать лет попыток объединить высокое с низким, создать нечто цельное из нашей жизни, не вдаваясь ни в эстетство, ни в откровенную чернуху, живописующую армейскую дедовщину или будни бомжей. Попросту говоря, создать новый миф, цельное и органичное представление общества о времени и себе.
Целых пятнадцать лет ничего не получалось из этой затеи. Причина проста: не были мы ни цельными, ни органичными. Метались из крайности в крайность, брели в темноте на ощупь, не имея четких ориентиров. Совершенно выбитые из колеи переменами, мы принимали за новую мифологию скоротечные политические сюжеты и актуальную информацию (за кого голосовать, чем кончится очередная реформа, из кого сформируют правительство). Но смыло эту накипь волной, и оказались мы снова предоставленными сами себе.
Лишь в самом конце девяностых, когда бури стали стихать и жизнь в новых условиях стала казаться возможной, муки по созданию современной мифологии привели к реальному результату. На свет появилась новая русская сказка. О массированной атаке этого жанра свидетельствуют сегодня и полки книжных супермаркетов, и издательские планы, престижные премии, и даже списки бестселлеров.
Краткий обзор текстов, подходящих под это определение, выглядит приблизительно так.
Марина Вишневецкая. "Кащей и Ягда, или Небесные яблоки". Русский фольклорный сюжет, переработанный в роман о любви Кащея и Бабы-яги. Грустное повествование, на первый взгляд не имеющее отношения к нашей жизни, но затрагивающее весьма актуальную тему: любовь, бессмертие и свобода, которые достаются слишком легко, так же легко могут быть потеряны, скомпрометированы, испохаблены. Именно это и произошло с нами в девяностые годы. У романа Вишневецкой, впрочем, больше общего с фэнтези, чем с новым фольклором.
Людмила Петрушевская. "Дикие животные сказки". Сначала Петрушевская написала "Лингвистические сказки" на загадочном полудетском-полубезумном наречии: "Калушата присяпали и Бутявку стрямкали. И подудонились". Потом взялась за "Дикие животные" и даже "Морские помойные". Можно рассматривать ее тексты как своего рода эксперимент, нащупывание пути. В духе постмодернизма освободив форму от содержания, она доказала таким образом, что сказку сказкой делают не реалии, а интонация. Интонация Сказочника.
Борис Акунин. "Сказки для идиотов". На самом деле рассказы, круто замешенные на актуальных эмоциях. Ненависти к богатым, к рекламе, к политикам и политике. Сказочная форма ненависть эту, конечно, тушит, но ощущение злободневности остается. Под идиотами, что греха таить, политкорректный Акунин имеет в виду нас, грешных. Под сказкой - новую русскую реальность, от которой никуда не уйти.
Владимир Тучков. "И заработал много долларов┘" (подзаголовок, естественно, "Новые русские сказки"). Тучков, как и Акунин, успешный коммерческий автор (на его счету бестселлер "Смерть приходит по Интернету"), обратившийся к форме сказки. Он считает себя продолжателем толстовской традиции. Четыре "Русские книги для чтения", написанные Толстым, и подтолкнули Тучкова к созданию пятой, шестой и седьмой книг. Сказка в его руках - прежде всего педагогический инструмент. Сказка с моралью, очень смахивающая на басню.
Дмитрий Быков. "Как Путин стал президентом США". Быковские сюжеты относятся ко временам, когда политика была еще точкой приложения наших высоких надежд и глубоких разочарований. Автор, идущий по стопам Щедрина, не ограничивается констатацией того, что царь - дурак, вельможи - воры, а население - бедолаги, но и дает подробности. Власти, пишет он, "показалось обременительным шить левые и правые сапоги, потому что шились они по разным выкройкам, а это вдвое больше работы. Теперь все сапоги шили по одному усредненному образцу. Так сапоги лишились политических убеждений". О многом свидетельствует и тот факт, что Быков прибегнул к эзопову языку, к сказочной форме. Времена категорически изменились.
Дмитрий Стахов "Сон в начале века". Остросюжетный ремейк "1000 и 1 ночи". Сборник баек типа тех, что рассказывают в пионерлагере или казарме перед отбоем. Материал, естественно, современный. На этом материале Стахов и создает свой предельно абсурдный мир, граничащий с похмельными сновидениями. Превращения в этом мире совершаются, впрочем, легко и безболезненно. Разве что пугающе безысходно. Но ведь и сны, бывает, снятся нам страшноватые.
Александр Кабаков "Московские сказки". Вереница вполне современных историй, переложенных на классические сказочные сюжеты. Кабакову, автору перестроечного хита "Невозвращенец", удалось, казалось бы, невозможное: создать цельное полотно, в котором преспокойно сосуществуют Летучий голландец и отморозок на джипе, гастарбайтеры, строящие Вавилонскую башню, и олигарх, покупающий шаурму в ларьке на неразменный пятак. Аферистка Красная шапочка и бабушка, спивающаяся вдова литературного генерала. Контуженный ветеран Чечни и говорящая лягушка, которая оказывается при ближайшем рассмотрении юной скандинавской принцессой. Бреющиеся наголо богемные персонажи и диссиденты, которые пытаются эмигрировать на ковре-самолете┘ "Московские сказки" - на сегодняшний день вершина жанра и его эталон. Список этот, конечно, неполон и не закончен. Его можно было бы продолжить и "Новыми русскими сказками" Эдуарда Успенского, и его же повестью "Жаб Жабыч метит в президенты", которая вот-вот должна выйти. Кроме этого, имеются сказка Людмилы Улицкой "История про кота Игнасия" и "Индейские калебаснями" Ольги Лукас и Евы Пунш, работающих в традиции похабной сказки┘
Тенденция налицо. Осталось понять, что она означает.
В первую очередь решительный переход литературы от нон-фикшна к фикшну. От рассказа о том, как мечта стала или не стала реальностью, к попыткам сделать реальность сказочной. То есть привлекательной и приемлемой. Не сказку - былью, а ровно наоборот.
Не надо только считать этот жанр формой литературного эскапизма, своеобразным наркотиком, помогающим адаптироваться к непереносимым тяготам бытия. В том-то и дело, что нет. Просто иллюзия стабильности, появившаяся в нашей жизни последнее время, проявилась и в литературе. Эпоха революций и кризисов (хочется верить, что она у нас позади) не располагает к сочинению сказок. Разве что остросатирических, в стилистике Щедрина. Время сказок - вечернее, а не утреннее. Недаром же их принято рассказывать перед сном. В нашей ситуации этому времени соответствует канун застоя. Лакуна истории, передышка, воспользовавшись которой можно обобщить опыт, уточнить социальные роли и закрепить стереотипы, подсветив их изрядной долей абсурда. Раздробленная вселенная обретает устойчивость, трансформируясь в мифологию.
И еще одно наблюдение. Сказочный мир необыкновенно комфортен. В нем не бывает депрессий и мучительной неопределенности. Там легко преодолимы пространство и время. Пространство - с помощью сапогов-скороходов или пресловутого ковра-самолета. Время же, если принять волшебное зелье или очутиться в заколдованном месте, сжимается и растягивается бесконечно в зависимости от наших желаний. Как в глубоком сне, где перемешаны события минувшего дня и сказочные видения.
Высший комплимент, который может сделать писатель своему современнику, - поместить его в этот мир. Не Ивана-дурачка или Снегурочку, а менеджера Лену из туристической фирмы или грузчика дядю Володю из супермаркета.
Желание оказаться там подсознательно существовало всегда, но в девяностые и читателя, и писателя все время что-то от него отвлекало. Одни не могли оторваться от быстро меняющейся реальности и позволить себе помечтать, другие, напротив, были заняты пустыми мечтаниями, начисто забыв, что в реальности с ними происходят довольно важные вещи. И лишь теперь мы можем и хотим позволить себе реальность и сказку в одном флаконе. Отсюда и растущий спрос на новые русские сказки. Возможен он стал лишь сейчас, когда в обществе сформировались модели поведения и какие-никакие, а ориентиры.
Напомню, что большинство авторов современных сказок - успешные и популярные писатели, тонко чувствующие свою аудиторию, улавливающие малейшие колебания в читательском настроении. Они не стали бы сочинять книги, заведомо обреченные на провал.
Дарья Гармоненко 
