За пирожки обидно

Владимир Пуришкевич, Феликс Юсупов. Последние дни Распутина. - М.: Захаров, 2005, 288 с.

Конечно, убивать нехорошо. С этим не поспоришь. Но ведь и убийство убийству рознь. Может, человек был в состоянии аффекта. Себя, так сказать, не помнил. Такого можно и извинить: мол, он не нарочно. Куда более скверно обманом затаскивать человека в западню и там его долго и мучительно кончать, прибегая сразу к нескольким способам изъятия жизни у жертвы: тут тебе и цианистый калий, и резиновая дубинка, и пистолеты, и прорубь┘

Фу, скажем мы, какая гадость. Но это только поначалу. А когда мы узнаем, что речь идет об убийстве "святого черта" Гришки Распутина, то остановимся и задумаемся. Как-то все это непонятно выходит. С одной стороны, он, конечно, "просто так себе человек", Божья тварь, хоть и бывший конокрад. С другой стороны, по словам его убийцы Феликса Юсупова, он "был олицетворением той темной силы, которая поднималась с самого дна русской жизни и несла в себе полное попрание и разложение всех нравственных начал. Он┘ был прообразом грядущих ужасов и грядущего хамства". Конечно, если режим шатается, все вокруг разболталось и вот-вот брызнет осколками во все стороны, не грех и порешить "олицетворение зла", разложившее все нравственные начала. Это же вроде как святое дело. Вот тут и думай.

"Дневник" Пуришкевича, составляющий первую половину книги, и последующие "Записки" Юсупова очень морально-нравственны, особенно воспоминания Феликса. Изысканный оксфордец прохладным тоном зачитывает список прегрешений "святого черта": натура "воровская", к бродяжничеству - тяга, вдобавок ко всему в его душе поселился "темный мистицизм самой развращенной секты" - хлыстов. Тут тебе и оргии, и прочая мерзость запустения. "Чистое учение православной церкви было чуждо всему внутреннему складу Распутина", - утверждает благонравный Феликс. О самом убийстве, в котором принимал он живейшее участие, Юсупов пишет с прямо-таки былинным пафосом: "В ледяную воду Невы было брошено его тело, до последней минуты старавшееся преодолеть и яд, и пулю. Сибирский бродяга, отважившийся на слишком рискованные дела, не мог умереть иначе┘" Если абстрагироваться от того, что это пишет человек, накормивший "святого черта" ядом, стрелявший в него в упор и молотивший труп резиновой гирей, то вроде все даже ничего. Красиво.

Не то Владимир Пуришкевич. Он - натура горячая, увлекающаяся. Все-таки один из лидеров "Союза русского народа" да и, кстати, "Союза Михаила Архангела", страстный оратор, сотрясавший многострадальные стены Думы безумными речами┘ Так что его "дневник" в отличие от "записок" оксфордца Юсупова выдержан несколько в ином духе. Например: "Как завладел ты царем до такой степени, что твоя воля стала его волей, что ты был фактическим самодержавцем в России, обратив помазанника Божьего в послушного, беспрекословного исполнителя твоих хищнических аппетитов? Я стоял над Распутиным, впившись в него глазами. Он не был еще мертв: он дышал, он агонизировал┘" Чуть позже: "Минуты шли┘ Распутин подбегал уже к воротам, тогда я остановился, изо всех сил укусил себя за кисть левой руки, чтоб заставить сосредоточиться, и выстрелом (в третий раз) попал ему в спину┘ Я подбежал к нему и изо всей силы ударил его ногою в висок. Он лежал┘ скребя снег и как будто бы желая ползти вперед на брюхе; но продвигаться он уже не мог и только лязгал и скрежетал зубами".

Попадаются даже и сцены в юмористическом стиле. Вот Юсупов, оставив своего ночного гостя внизу, в негодовании входит к затаившимся наверху заговорщикам, среди которых, натурально, сидит Пуришкевич. Для хамского посетителя приготовлены шоколадные и розовые пирожки, под завязку начиненные ядом, и отравленное вино. Готовили с любовью. А тот брезгует. Юсупов в гневе говорит: "Представьте себе, господа, ничего не выходит, это животное не пьет и не ест, как я ни предлагаю ему обогреться и не отказываться от моего гостеприимства. Что делать?┘" "А как его настроение?" - спрашиваю я у Юсупова. "Н-неважное, - протягивая, отвечает последний, - можете себе представить, он как будто что-то предчувствует┘" Действительно, "животное", каких мало. Ему гостеприимно предлагают пирожные с ядом и пулю, а он, видите ли, "что-то предчувствует"! Экая свинья!

Несколько охолаживает Пуришкевича видный общественный деятель Василий Маклаков, у которого парижский издатель "Дневника" Пуришкевича в 1923 году рискнул попросить "дополнений" к воспоминаниям убийцы (это письмо в настоящем издании фигурирует в качестве предисловия). Выбор не случаен. Все дело в том, что, по словам Пуришкевича (да и Юсупова), выходит следующее: известный адвокат и думец Василий Маклаков имел непосредственное отношение к убийству. Он был осведомлен о нем заранее и даже просил известить его телеграммой о благополучном исходе задуманного. Кроме того, это он подарил Юсупову ту самую резиновую гирю, которой... и т. д. (Кстати, у Юсупова это описано в сдержанно-трогательных тонах: "Прощаясь со мной, он был любезен, пожелал нам полного успеха и, между прочим, подарил мне резиновую палку. "Возьмите ее на всякий случай", - сказал он, улыбаясь"). А самое главное - Маклаков снабдил милых сердцу людей цианистым калием.

От всего этого Маклаков открещивается. "Пуришкевич был человек и страстный, и пристрастный; ему не было свойственно чувство ни справедливости, ни терпимости┘ Дневник Пуришкевича вовсе не дневник: это только литературная форма, которую он избрал для своих воспоминаний". Вывод: Пуришкевич многое напутал, многое запомнил неверно. Почему-то Маклакову скорее веришь. Во всяком случае, его ответ парижскому издателю служит очень колоритным предисловием к воспоминаниям двух, мягко говоря, неоднозначных людей. Они хотели как лучше. Получилось известно что. Бог им судья.