Яйцо василиска

Фантазия меня не интересует

Американский критик Джозеф Эпстайн как-то сказал о Габриэле Гарсиа Маркесе: «Вне политики рассказы и романы Г.М. не имеют нравственного стержня; они не существуют в нравственной вселенной, поэтому его безудержная виртуозность приедается».

Честно говоря, стоит ли всерьез рассуждать о «нравственности вселенной» Маркеса? Начиная с его первой книги «Палая листва» (1955 г.) и заканчивая нашумевшим относительно недавним бестселлером – первым томом воспоминаний – «Жить, чтобы рассказать о жизни» (2002 г.), Гарсиа Маркес никогда сам о нравственности рассуждать не брался. Нет в его книгах и откровенной «безнравственности», потому что мир, который описывается в его книгах, a priori находится по ту сторону добра и зла. Это и есть тот самый феномен, который латиноамериканские писатели во главе с кубинским писателем Алехо Карпентьером окрестили пресловутым «магическим реализмом». Во всех многочисленных своих интервью на неизбежный вопрос о сути этого фантастического явления Маркес отвечал примерно так (с вариантами): «Я думаю, что Карпентьер «магическим реализмом» на самом деле называет то чудо, каким является реальность, и именно реальность Латинской Америки вообще, в частности реальность карибских стран┘ Она – магическая. Здесь случается такое┘»

Проще говоря, Габриэль Гарсиа Маркес настаивает на том, что выдумка ему ни к чему. «Фантазия – это Уолт Дисней. А это меня не интересует. Если у меня находят хоть грамм фантазии, я чувствую себя пристыженным. Ни в одной из моих книг нет фантазии. Вот знаменитый эпизод с желтыми бабочками Маурисио Бабилоньи в «Сто лет одиночества», о котором говорят: «Что за фантазия!» Черт возьми, никакой фантазии, ничего подобного! Я прекрасно помню, как в наш дом в Аракатаке приходил монтер┘ Моя бабушка размахивала тряпкой, пугая белую бабочку, и я слышал, как она ворчала: «Черт возьми! Я не могу прогнать эту бабочку. Каждый раз, как появляется это монтер, она залетает в дом┘» (Беседа с Мануэлем Перейрой.)

Аракатака – город между небом и землей

Он родился 6 марта 1927 г. (по другим сведениям - 1928) в, с позволения сказать, городе Аракатака – выжженном солнцем небольшом селении, в банановом раю, на Карибском побережье. Собственно, Аракатака и есть та жаркая печка (даже вполне в прямом смысле слова), от которой всю жизнь пляшет автор «Ста лет одиночества» и «Осени патриарха». Здесь он прожил первые восемь лет своей жизни: его безумные родители, с трудом преодолев сопротивление семьи, скоропалительно сочетались законным браком, родили Габи и оставили его дедушке-полковнику на воспитание. Еще одна цитата из интервью:

«Дед был искусным ювелиром, изготавливал из золота рыбок, кольца, цепочки, браслеты и многое другое. Я рос в его доме. Он многому научил меня, рассказывал о гражданских войнах, в которых участвовал, растолковывал явления природы... В детстве и юности я много фантазировал, придумывал события и несуществующих друзей, убеждал всех, что тяжело болен, хотя на самом деле был здоров. За это меня ругали, называли вруном и болтуном. Только дедушка никогда не осуждал мои фантазии. Наверное, он разглядел в маленьком лгунишке будущего писателя. Когда он умер, мне было восемь лет. Вся моя писательская работа – это попытка описать, понять то, что произошло со мной и окружающим меня миром в те самые восемь лет┘»

Дедушка Николас Рикардо Маркес Мехиа Игуаран, участник гражданской войны 1899–1903 гг., и бабка, Транкилина Игуаран Котес, приходившаяся мужу двоюродной сестрой, вынянчили внука и подарили ему мир «без фантазии». В этом мире была адская жара, беспрестанная сиеста, целый сонм незамужних теток, приходящие с визитом к живым мертвецы и святые, будни, наполненные повседневным, естественным безумием. В мире Аракатаки все происходит взаправду, и граница между жизнью и смертью стерта до неразличимости: «У меня была тетя, которую те, кто читал «Сто лет одиночества», могут легко опознать. Это была женщина очень энергичная, целый день она делала что-то по дому, а однажды уселась ткать саван. Я ее спросил: «Зачем ты ткешь саван?» – «Да потому, что я скоро умру, сынок», – ответила она. Тетя доткала свой саван, легла и умерла. Ее завернули в этот саван». (Беседа с Марио Варгасом Льосой.)

Аракатака – место притягательное и страшное. Когда-то его пытались облагородить англичане из банановой компании, но это было в незапамятные времена. Едва они уехали, город погрузился в безмолвие. В мемуарах «Жить, чтобы рассказать о жизни» Маркес описывает, как он, уже взрослый, приезжает с матерью на поезде в город своего детства и своей души, чтобы продать старый дедушкин дом (все отрывки из воспоминаний я даю в своем переводе. – Н.М.): «Первое, что меня поразило, было безмолвие. Оно было вещным, я и с завязанными глазами узнал бы его среди всех прочих безмолвий мира. Ослепительно сияла жара, и поэтому все вокруг виделось словно сквозь волнистое стекло. Куда ни погляди, нигде не замечалось ни малейшего признака жизни, и все было подернуто тонкой раскаленной пылью. Моя мать несколько минут сидела неподвижно, созерцая мертвое селение, простершееся на обезлюдевших улицах, и под конец в ужасе воскликнула: «Господи ты боже мой!» («Жить, чтобы рассказать о жизни».)

В определенном смысле Аракатака – это город мертвых. Его своеобразный юмор не то чтобы черен, но порой завораживающе дик. Вот соседка спрашивает у одной из теток маленького Габи, почему у куриного яйца непонятный нарост. Тетя не лезет за словом в карман: «Это яйцо василиска. Разведите во дворе костер и сожгите его».

«Меня восхищала та естественность, с которой она решала подобные проблемы, – говорит в беседе с Мануэлем Перейрой «Великий колумбиец». – Думаю, эта естественность дала мне ключ к роману «Сто лет одиночества», где рассказываются вещи самые ужасающие, самые необыкновенные, с тем же каменным выражением лица, с каким тетя приказала сжечь во дворе яйцо василиска, которого она себе не могла даже вообразить».

Фавн в трамвае

Легкомысленный папа-телеграфист и мама – суровая блюстительница домашнего очага и пестунья шестнадцати детей, забрав Габи из Аракатаки в 1936 г., не смогли дать ему ничего равновеликого взамен. Они определили его сначала в иезуитскую школу-интернат Сан-Хосе в Барранкилье (где ему пришлось в полной мере столкнуться с одиночеством), затем – в национальный колледж в городке Сипакира неподалеку от промозглой горной столицы Колумбии Санта Фе де Боготы, который он благополучно закончил, чтобы в 1947 г. поступить на первый курс юридического факультета Национального университета в этой же самой Боготе.

«Богота в те времена была мрачным, дальним-предальним городом, где мелкий бессонный дождь без устали моросил еще с начала XVI века. Я заметил, что на улицах было много мужчин, и все они куда-то торопились, и они, как и я, были одеты в черное сукно и носили шляпу. А женщин мне на утешение не встречалось ни одной, им, как и священникам в рясах и военным в форме, было запрещено заходить в сумрачные кафе в торговом центре города. В трамваях и на стенах уличных писсуаров красовалось печальное предупреждение: «Если не боишься Бога – побойся сифилиса». («Жить, чтобы рассказать о жизни».)

Все это не означало ни боли, ни оставленности. Габи был юношей предприимчивым, легко сходился с людьми, писал статьи и публиковал рассказы в боготинской газете «Эль Эспектадор».

Кстати, история написания первого рассказа уходит корнями в глубь все той же аракатакской реальности, черпает из этого живительного источника полной пригоршней: «┘В последний ночной трамвай на остановке Чапинеро вошел самый взаправдашний фавн. Я отметил, что никто из немногих пассажиров трамвая при виде его ничуть не изумился, и поэтому подумал, что это один из ряженых, что по воскресеньям продают в детских парках всякую всячину. Но реальность фавна уничтожала всякое сомнение: его рога и бородка были доподлинно козлиными, и, проходя мимо него, я даже ощутил, как крепко воняла его шкура». («Жить, чтобы рассказать о жизни»)

Подробное описание этого события и стало первым рассказом Габи. Впрочем, он так и не был напечатан┘

Зато многие другие – да. Более того, в 1972 г. они были выпущены отдельной книгой. Это случилось уже после того, как за серию скандальных статей о перевозке контрабанды колумбийскими военными судами Маркес был выгнан из «Эль Эспектадор», а сама газета разогнана и закрыта. После выхода в свет первой повести «Палая листва», переезда в Мехико в 1961 г. и издания еще двух книг: «Полковнику никто не пишет» (1961 г.) и сборника рассказов «Похороны Мама-Гранде» (1962 г.)

В 1967 г. выходит роман «Сто лет одиночества». О нем друг Маркеса Пабло Неруда выразился так: «Это, быть может, величайшее откровение на испанском языке со времен «Дон Кихота». Сам автор высказался о нем гораздо резче. На вопрос российского журнала «Развитие личности»: «Что бы вы сделали, если бы были добрым волшебником?» – он ответил прямо и честно: «Изъял бы из числа написанного мной роман «Сто лет одиночества»... Мне стыдно за эту книгу, потому что мне в силу ряда причин не хватило времени написать ее как следует».

Маркес утверждает: «┘Как литературное произведение «Осень патриарха» много значительней. Во всяком случае, я убежден, что «Осень патриарха» – это книга, которая спасет меня от забвения и тогда, когда уже никто не припомнит: полковник Аурелиано Буэндиа – исторический деятель или просто название улицы».

Роман, где Ремедиос Прекрасная возносится в небо на простынях, а у родителей-кузенов рождается злополучный игуан, был назван «литературным землетрясением». Критики размышляют о мифотворчестве и магии, а Маркес всю жизнь настаивает, что все в нем списано с жизни┘

Маркес пишет реальность, реальность пишет Маркеса

Я видела сухие пальмы Карибского побережья, бедные поселки, припорошенные дорожной пылью и измотанные солнцем, где бродят тощие черные свиньи. Здесь горят по ночам огромные светляки с кулак величиной и истошно орут в прудах жабы. Здесь, на темной дороге в безлюдном, окруженном болотами месте, я как-то своими ушами слышала крик, долетевший неизвестно откуда, и явственный топот босых ног по прибитой пыли. Услышав об этой истории, хозяин лавки, где продавали парное молоко, ни секунды не колеблясь, прикрутил лезвие ножа к суковатой палке и отдал ее мне, сделав таким образом копье. «Это против призраков», – сказал он важно.

Знакомый рыбак Орландо к моему рассказу отнесся еще более прозаично. «Здесь двадцать лет назад, – объяснил он, покуривая, – повесился один возле прудов, на большом дереве. Поначалу после смерти преследовал всех, кричал, потом провели свет в поселке, он и перестал. А сейчас, значит, опять пустился во все тяжкие┘»

Все дело в том, что такие речи можно услышать не только из уст Орландо или хозяина лавки в поселке Ковеньяс на Карибском побережье. Пожилые сеньоры, представительницы среднего колумбийского класса, рассказывают об умерших мужьях, сидящих с газетой на веранде, о том, как в подвале недавно купленного дома обнаружили образок Богоматери, который каким-то образом проецировался на пол первого этажа, так что святое изображение выступало на каменных плитах под ногами у служанок┘ О том, как некая донья Элена слышала обращенные к ней слова возлюбленного, в эту самую минуту упавшего вниз головой с моста по пьяному делу┘

Солидные господа рассказывают о своих возлюбленных, роковым образом застреленных в уличной драке, и о том, как одному крестьянину пришили на место отрубленную руку – и «ничего, действует вовсю!».

Это проза жизни, безудержная и виртуозная. Может, она и «приедается», как сказал американский критик, но из песни слов не выкинешь. В каком-то смысле колумбийская реальность давно уже написала Габриэля Гарсиа Маркеса, он – плод ее магических будней. И наоборот, конечно, тоже.

При виде ослов, бредущих среди машин Боготы, костров, в которых горит чучело Старого Нового года, ощущаешь всей душой: так пишет Маркес, этого он не выдумывал, оно происходит взаправду, как появление козлоногого фавна в боготинском трамвае.

Кстати, Богота и впрямь – ужасный город, и пожилые сеньоры до сих пор там ходят в шляпах, а женщин в некоторые центральные сумрачные кафе по-прежнему не пускают: так повелось с XVI века. Стоит ли говорить, что днем и ночью там моросит мелкий дождь┘

Когда в 1982 г. после выхода в свет сразу ставшей знаменитой «Хроники объявленной смерти» Маркес получил Нобелевскую премию, это стало событием повсюду и везде. Отзвуки этого слышатся в литературном мире по сей день. (Вместе с тем это было такое событие, о котором все знали заранее и ждали этого с большим интересом, вроде персонажей «Хроники», следящих за преследованием главного героя.)

«На протяжении уже многих лет латиноамериканская литература демонстрирует такую мощь, какую редко встретишь в других литературных регионах, – сказал при награждении Маркеса представитель Шведской академии Ларс Йюлленстен. – В его произведениях народная культура... испанское барокко... влияние европейского сюрреализма и других модернистских течений представляют утонченную и жизнеутверждающую смесь».

Как видим, смесь действительно так и брызжет жизнью в самых разных ее проявлениях. Она не может не порождать новую магическую реальность в мире осязаемых и зримых предметов: на этот раз избыточная жизнь неугомонного духа породила двойников писателя: «Перейдя свой Рубикон, я обнаружил, что человек по имени Габриэль Гарсиа Маркес давно живет несколькими, как минимум двумя, жизнями. Одна из них – моя собственная, которую я знаю, по которой иду и которой дорожу. Другая же существует совершенно независимо, автономно от меня и имеет ко мне опосредованное отношение.

Такое раздвоение произошло после того, как на меня обрушилась известность... Из печати я узнаю о прочитанных мною лекциях, о своем присутствии на конференциях, обнаруживаю интервью с собой. Самое удивительное то, что, хотя я этих интервью не давал, я готов подписаться под каждым словом┘» (Интервью для журнала «Развитие личности».)

Похоже на то, что у «магической реальности» свои законы. Постигнуть их нелегко, да и стоит ли пытаться? В них ощутимо присутствует тайна, которая и делает прозу – живой, а писателя – творцом, а не выдумщиком. Такова природа загадочных явлений не только в Колумбии, но и во всем мире┘