Жена

Милый, ты не будешь ни с кем ругаться в поезде?
Фото Александра Курбатова

***

Я бы никогда не думал, что буду доставлять столько мучений этой милой маленькой женщине.

– Что? Уже успокоился? – спрашивает она зловещим голосом и, блестя большими серыми глазами, одергивает руку, которую я ловлю губами.

– Успокоился, – отвечаю я.

Она вспыхивает от гнева.

– Так в чем же дело, голубка?

– Ни в чем.

– Ну, скажи же, скажи!

– Можешь прочитать┘ Или нет, давай я сама. Слушай┘ «Адвокат Липкин, неловко спрыгнув на ходу с трамвая № 10, сломал себе ногу». Успокоился наконец?

– Вот дурак, – говорю.

– Дурак? – переспрашивает она насмешливо. – Дурак? А кто всегда на ходу прыгает в трамвай? Кто?

– Не знаю, милая.

– Ах, ты не знаешь?! Значит, я прыгаю?.. Я прыгаю, по-твоему?

– Нет, дорогая, ты тоже не прыгаешь.

Она смотрит на меня умоляюще и берет за руку.

– Милый! Ну дай мне слово, что ты больше не будешь прыгать┘

– Даю, родная┘

– Честное слово?

– Честное благородное слово!

Некоторое время мы молчим, потом она предупреждает:

– Ну, смотри же! – и опять ласково: – Я вечно о тебе беспокоюсь, голубчик. Ты очень устал на службе, скажи?

– Совсем нет, моя милая.

– Может быть, хочешь поскорее обедать?

Я весело потираю руки:

– О-го-го! Еще бы не хотеть!

Она поджимает губы и смотрит на стенку:

– Еще бы не хотеть┘ Значит, опять не завтракал?

– Нет, я┘

– Посмотри мне в глаза┘ Так и есть.

Она пожимает плечами и говорит совсем чужим голосом, выражающим крайнюю усталость и безразличие:

– Ну, что же. Расстраивай себе желудок. Расстраивай┘

– Да я же тебе говорю, милая┘

– Расстраивай, расстраивай. Авось наживешь себе катар, воспаление слепой кишки. Тебе мало, как тетя мучилась. Мало?

– Ну, ради же бога, голубушка┘

– А разве фрукты моешь ты когда-нибудь? Моешь?.. Молчишь! К чему говорить, раз ты все равно поступаешь по-своему. К чему?

– Да я же мою фрукты!! – исступленно кричу я. – Ей-богу же, мою┘

Она безнадежно машет рукой:

– Мой, голубчик, не мой, теперь мне уже все равно. Я устала повторять одно и то же┘ Получай себе холеру, катар, что угодно┘ Довольно я уже намучилась! До-воль-но┘

Она плачет. О, господи, она еще плачет!

Некоторое время слышатся только ее плач и мое чмоканье ее рук. Наконец она чуть-чуть успокаивается.

– Ты не будешь больше есть немытые фрукты? Не ббу-ддешь?

– Ни за что, милая┘ Ни за что на свете┘

– И будешь их мыть кипятком?..

– Буду.

– Что будешь?

– Кипятком мыть.

– И с борной?

– И с борной.

– Честное слово?

– Честное благородное слово!

– Ну, смотри! Ты ведь знаешь, как я о тебе беспокоюсь, милый┘ Как тебе не стыдно так меня мучить?

– Ну, прости меня, деточка┘ Ну, ради бога┘

– Противный┘ Смотри, какая я из-за тебя – рожа┘

– Ммммилая┘

– Ммммилый┘

***

– Можешь уже радоваться! – говорит она злорадно.

Я пока не радуюсь.

– В чем дело, голубушка?

– В чем дело? Ты не знаешь? Да?.. Читай! Нет, дай сюда, я сама: «Смерть от заражения крови»┘ Ты слушаешь?

– Слушаю.

– «Смерть от заражения крови». В Рязани, уколовшись об острие пера, скончался от заражения крови довольно популярный среди населения врач Каплин». Вот!

– Я пишу карандашом, – мрачно лгу я.

Она язвительно покачивает головой:

– Чтобы сломать кончик и попасть себе в глаз? Значит, уж забыл, как мучился Алексей? Забыл?

Я начинаю бегать по комнате и, как безумный, кричу:

– Господи! Да что же это, наконец?! Пером – нельзя, карандашом – нельзя, носом – нельзя, носорогом – нельзя, беге┘

Ее глаза широко открыты, а губы начинают подергиваться.

– А-а-а-а!.. Ты вот как со мной теперь разговариваешь? Ты вот как со м-мной теперь┘

Она плачет.

Я долго бегаю в безысходном отчаянии, но в результате опять целую ее руки.

– Ну, перестань┘ перестань же, детка. Ну, милая, м-милая, ну┘

– Поч-чему т-ты теперь та-кой грубый?

– Ну, прости, деточка. Ну, успокойся┘ Ну, сама же посуди, как мне писать бумаги – раз ни пером нельзя, ни карандашом. Ну, как?

– А разве я говорила, что пером нельзя? Конечно, пером┘ Только осторожно всегда надо, а ты вечно во все стороны размахиваешь┘ Я ведь тебя знаю, потому и говорю. Ведь для твоего же добра┘

– Ну, я не буду размахивать, ей-богу, не буду.

– Честное слово?

– Честное благородное слово!

– Милый. Ты ведь знаешь, как я о тебе беспокоюсь┘ Ни о ком так не беспокоюсь, как о тебе. Ты ведь всегда что-нибудь выкинешь.

– Ну, я не выкину. Ей-богу.

– Смотри же┘ Обедать хочешь?

– Так себе, деточка. Не так чтоб очень.

Она тревожно дотрагивается до моего лба.

– Ты здоров?

– Здоров.

– Почему же у тебя нет аппетита?

– Что ты, милая? У меня волчий аппетит, прямо волчий!

– Так почему же не хочешь обедать?

– Что ты, дорогая! Как не хочу? Очень даже хочу. Сказала!!

– А ты завтракал?

– Завтракал.

– Ну, то-то. Я так о тебе всегда беспокоюсь, ужас┘

– Напрасно, моя хорошая┘

– Напрасно? Тебе хорошо говорить. А вдруг тебя у меня не будет? Что я тогда буду делать?

– Но этого же никогда не будет, милая.

– Никогда! Разве только если я на время уезжаю в командировку.

Тогда, провожая меня на вокзал, она умоляет:

– Милый! Ради бога, не затевай ссор в вагоне┘ Ты ведь постоянно┘ И не высовывайся┘ Хорошо?

– Хорошо.

– И собак не будешь дразнить?

– Не буду.

– Ну, до свидания. Иди в вагон, ради бога. Скоро второй звонок┘ Пиши┘

По приезде на вокзале мне подадут телеграмму:

«Почему нет писем? Беспокоюсь».

Журнал «Солнце России», 1911 год. Публикация Рафаэля Соколовского.