В тошнотворной реальности

«В Москву! В Москву!» – грустит сахалинский Чехов. Фото Игоря Михайлова

Дарья Еремеева. Сахалинцы: Повесть. – Новый мир, 2016. – № 7. – С. 56–91.

Есть такие выражения-эмблемы, которые не проясняют, а затемняют суть явления. Одно из них – «лихие девяностые». Вроде бы нечто обозначено, эпоха… атмосфера. А что там, за этим игривым обозначением, поди разбери. «Лихие девяностые» – это понятие-пустышка, которое маскирует белое пятно нашей недавней истории, факты, вытесненные из памяти, события, о которых не хочется думать. По крайней мере всерьез. Интересно, что девяностые не стали объектом тотальной ностальгии. Современная культура, формирующая нашу историческую идентичность, как будто предлагает нам от Гагарина и «Олимпиады-80» перейти сразу в сегодняшний день. Молодые ребята, родившиеся после «фантастического года» с тремя нулями, мечтают вернуться в Советский Союз, сделав девяностые как бы не бывшими. Не получится. Потому что, чтобы что-то преодолеть, надо его сначала рассмотреть.

Именно эту, очень скромную миссию – рассмотреть – берет на себя Дарья Еремеева, автор повести «Сахалинцы». Ни больше и ни меньше. Просто вспомнить, как это происходило в одном из самых удаленных от центра уголков нашей родины. Еремеева совсем не касается политики, в центре ее внимания бытовые детали, но детали, честно воспроизведенные человеком, который умеет наблюдать и за частностями видит главное. Например, тревога. Как-то ушло из нашей памяти, что это было время тотальной гнетущей тревоги: сначала страх перед атомным взрывом, потом просто страх и усталость. И все это происходило как будто на фоне вечно серого неба. Посмотрите отечественные фильмы начала 90-х, даже развлекательные, «Гардемаринов-2» каких-нибудь, и вы увидите эту мрачную атмосферу воочию. Повесть «Сахалинцы» начинается с ожидания катастрофы. Мрачный тип – учитель по ОБЖ, а вместе с ним и все школьники, в том числе Коля и Маруся – центральные персонажи повести, – ждут сигнала тревоги: когда звонок, который ты вначале примешь за школьный, прозвенит дольше обычного. «Звенит звонок. Вы думаете, что кончился урок, но вы ошибаетесь. Звонок продолжает звенеть. Это тревога. Это ядерный взрыв. Вы строитесь и быстро молча идете в столовую (столовая в школе располагалась под землей). Вы спускаетесь без паники. Без криков. Вам раздают противогазы и защитные костюмы. Все, кому противогазов не хватило, надевают марлевые повязки. Вы всегда носите с собой в портфеле марлевые повязки. Противорадиационный костюм состоит из…» Голос Виталия Борисовича отчетливо звучал в полной тишине. Дисциплина на его уроках была образцовой. Наверное, никто в Советском Союзе так прочно не знал основ гражданской обороны, как ученики 23-й школы по улице Сахалинской города Южно-Сахалинска, острова Сахалин».

Это и будет началом конца. Конца эпохи. Тревожный звонок звенит в повести на все лады, но герои, увлеченные процессом взросления, предпочитают его не слышать. Они самозабвенно играют в те игры, которые предлагает им новый порядок вещей: сначала боятся инопланетян, о которых им рассказывают с экранов телевизора (я и сама помню, как классе в третьем до дрожи в руках боялась зайти в комнату одна и увидеть, что полтергейст передвинул мои вещи), потом играют в рабов и господ по мотивам «эпической» саги «Рабыня Изаура» (и это было: я была Жануарией, и это считалось большим позором), а потом воплощают в жизнь то, что случайно увидели на сеансе одного, ну ооочень взрослого фильма во вновь открытом видеосалоне. Во взгляде из сегодня все это кажется забавным, все эти чумаки и кашпировские, длиннющие очереди за хлебом и сахаром и «не больше буханки в одни руки», водка вместо валюты и валюта как мерило всех вещей. Автор повести хорошо чувствует и верно интонирует бытовую и комическую сторону происходящего, не забывая при этом, что вся эта комедия по сути своей есть пир во время чумы, своеобразное обезболивающее, которое обезболивает, увы, не процесс взросления, а процесс растления, попытка спрятаться от непонятной и тошнотворной реальности. Но реальность врывается в жизнь молодых людей водкой, наркотиками, безумием, абортами, ранними нелепыми смертями. Звонок превращается в оглушительную сирену, но ее никто не слышит, кроме, может быть, одного юного поэта, который пытается передать свое горе сюрреалистическими стихами, которые на самом деле принадлежат перу одного современного поэта, пожелавшего остаться неизвестным, однако его интонация узнается.