0
8275
Газета Печатная версия

16.09.2020 20:30:00

В защиту пошлости

Нет, не красота спасет мир

Владимир Соловьев

Об авторе: Владимир Исаакович Соловьев – писатель, политолог.

Тэги: литература, искусство, пошлость, набоков, лолита, шекспир, гамлет, пушкин, евгений онегин, зощенко, фаина раневская, анна ахматова, моэм, джойс, помпеи, порнография, музей, монтень, эрос, средневековье, сергей довлатов


литература, искусство, пошлость, набоков, «лолита», шекспир, «гамлет», пушкин, «евгений онегин», зощенко, фаина раневская, анна ахматова, моэм, джойс, помпеи, порнография, музей, монтень, эрос, средневековье, сергей довлатов Автор в Национальном археологическом музее Неаполя за размышлениями: считать древние художественные непристойности пошлостью или нет?  Фото Юджина Соловьева

Не то чтобы тефлоновый, но столько шишек на меня падало и продолжает, в чем только меня не обвиняли, «окромя погоды», как сказал Бродский, что nil admirari («ничему не удивляйся» (лат.). – «НГ-EL»). Ну да, удивить меня очередной напраслиной трудно, как бы облыжна ни была. Вот почему я спокойно отнесся, когда один мой коллега по литературном цеху имярек наехал на меня, уличив в пошлости. Вместо того чтобы оправдываться – на каждый чих не наздравствуешься, – я решил мало того что признать себя виноватым, но выступить в защиту – нет, не самого себя, а самой пошлости. Не только в жизни, но прежде всего в литературе, взяв за компанию классиков изящной словесности, которые, несмотря на изящество, не просто грешили пошлостью, но иногда/часто злоупотребляли ею. На практике и в теории. В том смысле, что не я первый защитник пошлости – как бы ни хотелось мне быть оригинальным, а придется ссылаться на авторитеты.

Г-н Набоков не прав

Того же Тургенева взять. В «Отцах и детях» у него есть маргинальный персонаж Ситников, типа Репетилова в «Горе от ума» – оба-два пустобрехи и резонеры, они обезьянничают, пародируют и опошляют главных героев Чацкого, Базарова и даже Аркадия Кирсанова, а тот сам не без пошлятины. Однако Тургенев неожиданно и самым решительным образом выступает в защиту пошлости: «Появление пошлости бывает полезно в жизни; оно ослабляет слишком высоко настроенные струны, отрезвляет самоуверенные или самозабвенные чувства, напоминая им свое близкое родство с ними». Ближе к нашему времени – Моэм считал, что почти все писатели грешат пошлостью, ибо пошла сама жизнь, а Оден выдал изящный парадокс: «Пошлость в литературе предпочтительней ничтожества – так же, как портвейн бакалейщика предпочтительнее дистиллированной воды».

Здесь, правда, след оговориться, что такого слова, как «пошлость», в трех главных европейских языках нет, что заметил еще Набоков: «Разнообразные оттенки явления, которое русские четко выражают словом «пошлость», рассыпаны в ряде английских слов и не составляют определенного целого». Однако правы русские переводчики Одена, Моэма и других классиков, когда взамен буквализмов – вульгарность, скабрезность, сальность, похабель, чернуха, непристойность, низкопробность, банальность, тавтология, клише, китч и проч. – пользуются универсальным словом «пошлость» как отмычкой. Вплоть до – гипотетически – что знаменитый «Лексикон прописных истин» можно было бы назвать «Словарем пошлости», но тогда исчезла бы ирония Флобера. Не слишком ли просторное, полисемичное слово, что у него столько смыслов в зависимости от контекста?

А может, хорошо, что такого всеохватного и уничижительного слова нет в других языках и само наличие этого слова не говорит в пользу русского? «...Благо тем языкам, на которые не переводится слово «пошлость», – пишет Михаил Эпштейн в споре с новоявленным пошлоборцем Дмитрием Быковым, полагая пошлостью обличение пошлости и предлагая установить мораторий на употребление этого слова. Однако пока «пошлость» в обиходе культурного словаря, присмотримся к хрестоматийным пошлоносителям, согласно тому же Набокову.

Полагая литературу питомником пошлости, под занавес своей ругачей лекции «О пошлости» Набоков называет с дюжину пошляков в мировой литературе, которых лично мне хочется взять под защиту от этого самоуверенного литературного оценщика. Ну, например, трагический Полоний, в поучениях которого сыну не только отцовская любовь, но и житейская мудрость, не говоря о том, что ни за что ни про что погиб из-за распри в королевской семье. Так ли уж шекспировский этот герой отличается от графа Честерфилда, который прославился своими поучительными «Письмами к сыну»? Или Молли Блум – несчастная, растерянная, потерявшая ребенка женщина, из-за нее у ее мужа главного героя романа Джойса настолько сильное чувство вины, что он не просто прощает, а поощряет ее безлюбую ему измену. И прустовского Блока хочу защитить от Набокова – это своего рода гротескное отчуждение автором собственного еврейства, но в «Обретенном времени» авторский герой и его пародийный двойник, оба литераторы, совпадают до такой степени, что сен-жерменские снобы путают их между собой. О без вины виноватом Алексее Каренине и говорить нечего – недаром Толстой дал им с Вронским одно имя, а классный фильм Тома Стоппарда – Джо Райта сфокусирован на этом орогаченном, обманутом, преданном муже как на главной жертве злокачественной любви Анны: «пошляк» напоминает чеховского персонажа и вызывает не просто сочувствие и сострадание, но и любовь.

Чего у Набокова очевидная нехватка, так это человечности и чувствительности (зато взамен гипертрофированная чувственность) – за исключением разве что «Пнина». Отсюда его, как сказал бы Лесков, «гнусное оклеветание» названных литературных персонажей. Однако автору таких великолепных книг, как «Дар» и «Другие берега», самому не удалось избежать пошлости в «Лолите» – достаточно вспомнить хотя бы стих-приговор Светлокожего Вдовца. Говорю это не в упрек любимому писателю, а просто констатирую факт. Да я и не знаю ни одного крупного писателя, который был свободен от того, что именуют пошлостью. Включая самых-самых.

Ай да Пушкин! Ай да Шекспир! Ай да сукин сын!

Чтобы далеко не ходить, «наше всё». Каким надо быть пошляком, чтобы написать: «Татьяна мнет в руке бумажку, Зане живот у ней болит…» – это о той самой не от мира сего Тане Лариной, которая «дика, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива» и проч. – самый, наверное, возвышенный женский образ в русской литературе. А низкопробная похабель родоначальника в эротических стихах! А его грубые, часто несправедливые и далеко не всегда остроумные эпиграммы! На того же графа Воронцова – полководца, филантропа, англомана, человека незаурядных способностей и небывалого героизма. Ай да Пушкин, ай да сукин сын! Пусть не прикрывается именем Пушкина – пошляк и есть пошляк.

А «наше всё» у англичан? Кто самый великий пошляк в их литературе? Само собой, Потрясающий Копье, бог ему судья! Ну, ладно бы Фальстаф, единственный герой, переживший своего автора, или записные пошляки в невысокого все-таки вкуса комедиях. Тот же «Цимбелин», сам сюжет которого довольно пошловат: спор с приятелем – сохранит ли жена тому верность в долгое его отсутствие или поддастся профессиональному соблазнителю? Да, та самая прелестная Имогена, самая любимая Стендалем шекспировская героиня – есть за что! Однако именно совратителю-пошляку Клотену принадлежит ключевая фраза: «Женщине впору тот придется, кто к ней в пору подберется», пусть Имогена и опровергает этот мем своим сопротивлением похабнику. По-нашему, по-простецки, сучка не захочет – кобель не вскочит. Не только в каждой шутке, но и в каждой пошлости есть доля правды. И в спуде, под которым таится добродетель, порою бывают щели, писал Шамфор.

Пошлость – обязательный ингредиент в сатире, комедии, любых смеховых и мениппейных жанрах. Аристофан соревнуется сам с собой в пошлости – еще хорошо, из написанных им 44 комедий дошли только 11! А Плавт? Античных прецедентов – прорва. Нет, комедиограф Шекспир не нуждается в оправданиях.

Что взять с Фальстафа или Клотена, бери выше – сам Гамлет не чурается пошлости. Цитирую Великого Барда в моем переводе – начиная с сомнения Гамлета, порядочная ли девушка Офелия, на просьбу Королевы сесть рядом:

– Нет, матушка, здесь магнит посильнее.

– Леди, можно лечь к вам на колени?

На что порядочная девушка Офелия отвечает:

– Нет, принц.

– То есть можно голову к вам на колени?

– Да, мой принц.

– А вы небось думали, какая-нибудь похабия?

– Ничего я не думала, мой принц.

– Отличная мысль – лежать между девичьих ног.

Ну не пошляк ли Гамлет вместе со своим автором? Пошляки и есть. Что нисколько не умаляет ни того, ни другого. Наоборот. Пошляки Шекспиру нужны позарез, как и его шуты. Более того, Шут в «Короле Лире» исчезает, когда сам король становится шутом. В «Гамлете» шут не нужен и появляется только посмертно в виде черепа Йорика, потому что там шутовствуют и пошляшничают другие персонажи – от актеров до могильщиков, включая самого Гамлета, что ему сюжетно помогает прикинуться помешанным. Антонимом пошлости в литературе я бы назвал гладкопись и дистиллированность, которая не то чтобы противопоказана литературе, но вредит даже крупным писателям – тому же Генри Джеймсу, которого помянутый Моэм упрекал в том, что его герои непредставимы за испражнениями, а у героинь не может быть запора, которым часто страдают женщины. (Асексуальность его персонажей биографы объясняют травмой гениталий, полученной писателем в детстве во время пожара.) Даже Пастернак, хоть и впал с возрастом в неслыханную простоту, как и предсказывал, но в годы своей поэтической зрелости полагал ее ересью. Говорят же, что простота хуже воровства. Я знаю небесталанного писателя, чей истерический страх перед пошлостью и избыточный вкус мешают ему пойти в обгон коллег и выдвинуться в первый ряд, хотя потенции у него, безусловно, наличествуют. Ему бы поучиться у Вийона с его «Балладой истин наизнанку».

Возвращаясь к Шекспиру, перечел недавно многословный разбор «драмы Шекспировой» у Айрис Мёрдок в моем любимом ее романе о любви «Черный принц». Герой насмешливо приводит психоаналитические и прочие, одна пошлее другой, трактовки «драмы Шекспировой». За что героиня много лет спустя упрекает своего любовника, что «в Шекспире он понимал только вульгарную сторону». Издатель романа, однако, опровергает это утверждение и предсказывает, что, повзрослев, она, быть может, сподобится постичь в Шекспире и вульгарную сторону. То бишь – пошлую.

Сам Гамлетов вопрос «быть или не быть?» стал китчем, клише, пошлостью, что ничуть не снижает философическую и поэтическую ценность его монолога. Хотя лично я предпочитаю вопрос моего домашнего философа Монтеня: «Когда мы играем с кошкой, кто с кем играет – я с ней или она со мной?» Пусть кошачий период моей жизни кончился – я пережил четырех своих великих котов, которые являются мне во сне.

Тов. Жданов прав

Сам я с далекого детства воспитан на непримиримости к пошлости и сопряженным понятиям – обывателям и мещанам как ее воплощениям. Помню молодого Юрского в роли розовского бесшабашного (сейчас бы сказали безбашенного) мальчика-мещаноборца, который крушит новую мебель у себя дома, что твой Иисус лотки меняльщиков в храме. Позже, в институтские годы, минусово воспринимал Блока за то, что, борясь с обывателями, сам допускал в своих стихах восклицательные высокопарности и пафосные туманности, которые звучали для меня безвкусно и – грешен! – пошловато.

В молодом задоре я окрестил поэтику символистов «пиитикой пошлости», противопоставляя им акмеистов-адамистов с провозглашенной ими конкретикой и принципиальной вещественностью. Так началась, по машинописным спискам, моя страсть к Мандельштаму – и по сю пору, хотя ахматовские пошлости, типа «Я на правую руку надела перчатку левой руки», понуждали меня вспомнить «столпницу на паркете», как печатно поименовал своего друга и соратницу Осип. А мой друг Сережа Довлатов – так тот и вовсе ставил на одну доску стихи Ахматовой и песни Утесова: «Объясните мне, Вольдемар, какая разница. Вы же критик!» – пытал он меня.

Сказался у меня, по-видимому, еще и питерский стилевой пуризм (не путать с пуританством!), который я преодолел благодаря интимной тесноте отношений в театре, где работал завлитом. Хорошая прививка – закулисная пошлость в противовес сценической патетике.

Моя юность пришлась на посмертную реабилитацию Зощенко, вероятно, самого талантливого прозаика советских времен – Мандельштам предлагал поставить ему памятники по всей России, как дедушке Крылову в Летнем саду. Однако долгожданные и востребованные его книги издавались под знаком борьбы с обывательщиной и пошлостью, что вызывало у меня сомнения, хотя тогда я не помышлял ни о среднем классе, ни о третьем сословии, но, будучи литературным критиком, писал о двойственном отношении Зощенко к своим героям – обывателям и нэпманам. Зощенко посмеивается, но и сочувствует им – скорее их защитник, чем обличитель.

Он создал усредненный тип обывателя, образ колеблемый и неустойчивый – то жертвенный, то агрессивный, то вызывающий жалость, а то – опаску, и этот образ принес Михаилу Зощенко всесоюзную славу.

Это была маска наподобие чаплинской, и не только читатель, но и автор привык к своему герою и даже полюбил его. В 20-е годы Зощенко к нему только приглядывался, сохраняя дистанцию между собой и авторским персонажем. В 30-е годы Зощенко неожиданно сбросил маску и заговорил от имени своего героя.

В некоторых случаях читатель оказывается полностью предоставлен самому себе, и ему предстоит сделать самостоятельный вывод, возникает то, что Ролан Барт назвал le flottement du sens – колебание смысла, причем амплитуда этого колебания столь велика, что читатели занимают по отношению к зощенковским ситуациям и героям порою прямо противоположные позиции. Как и сам писатель, колебатель смысла.

Несгибаемому, военизированному, идейно закаленному герою с революционным прошлым, всесильным партбилетом и показательной анкетой Михаил Зощенко предпочел и противопоставил партикулярного мещанина, «среднего человека». Между государством и обывателем он в конце концов выбрал обывателя.

Очевидная, несомненная полемическая дегероизация – можно только удивляться, что гром грянул в 1946-м, а не раньше. Так уж повелось: первым перчатку бросает художник, не выдерживая напряга, – Зощенко, Мандельштам, Платонов, Бабель, даже одомашненный властями Пастернак. Первым вступает в бой слабый, а художник всегда слабый – по сравнению с читателем, народом, государством.

Прав был тов. Жданов, обращаясь к ленинградским писателям на погромном собрании: «Кто такой Зощенко? Пошляк! Отщепенец и выродок!» Да, по тем временам Зощенко – отщепенец, выродок, изгой, пария, отверженный. Да, он был пошляком и адвокатом пошляков и пошлости, мещан, мещанства, среднего сословия – частного человека в его противостоянии с Левиафаном.

Ниже пояса: пошлость – смазка в отношениях меж людьми

Кто бы спорил, в глазах пошлоборцев ненавистная ими пошлость в спайке, в одном флаконе с Эросом и в его на грани, а то и за гранью фола представлением в литературе и искусстве. Вот именно, ниже пояса – ниже некуда.

Опять-таки с подачи Монтеня, паче все его три тома у меня всегда под рукой. Вот что пишет о «неистовстве страсти» этот самый высоколобый ренессансный интеллектуал-стоик: «Всякое побуждение в нашем мире направлено только к спариванию и только в нем находит себе оправдание: этим влечением пронизано решительно все, это средоточие, вокруг которого все вращается». И далее приводит больше дюжины античных сочинений на эту тему, бесстыдных, непристойных, пошлых, каковыми они, однако, не были в ту далекую эпоху, но стали ими в Средневековье. Или взять «Тысячу и одну ночь», блистательный русский переводчик которой Михаил Салье извиняется за грубость, фривольность, непристойность, скабрезность сексуальных откровений оригинала – «вещи наивно называются своими именами» – и вынужденно приспосабливает их к нормам и нравам отечественной словесности (по сравнению с английским, французским и немецким буквальными переводами).

Перенесемся в соседнюю с изящной словесности область – изо. Судьба знаменитого «Секретного кабинета» с художественными непристойностями из Помпей и Геркуланума менялась в зависимости от политических ветров. Короли – будь то Франциск I или Витторио-Эммануэле II – держали коллекцию под арестом, зато революционеры типа Гарибальди, наоборот, рассекречивали «Секретный кабинет». Заодно Гарибальди приказал снять фиговые листки с античных статуй. А по-настоящему «Секретный кабинет» был открыт для широкого зрителя только в наше время в Археологическом музее Неаполя. И хотя официальное название коллекции «Секретный кабинет, или Запретная коллекция», музейные стражи указывают направление зычными голосами:

– Il pornografico! Il pornografico!

Другой вопрос – является ли порнуха пошлостью? Даже если да, что с того? Паче до извержения Везувия все эти фрески и скульптуры порнографией не были, само понятие порнографии возникло столетиями позже, в христианскую пору. Поставим вопрос в более обтекаемой форме: как сопрягается порно с пошлостью? Вот разговор любовников в рассказе Маргарет Этвуд:

«– ...Только потому что я тебя…

– Не смей со мной так разговаривать! – Ирена была большой скромницей в отношении слов (но не в разных других отношениях).

– А как прикажешь это называть? Когда я это делаю, ты почему-то не возражаешь! Ну хорошо, только потому что я сую свою морковку в твою хорошо разработанную…» – пытается герой перейти на эвфемизмы, но опять срывается.

Чтобы далеко не ходить, ссылка на самого себя – мужеско-женский диалог с пародией на Евтушенко из моей последней книги «Кот Шредингера»:

«– Постель была растеряна, и ты была расстелена.

– Фу, пошлость!

– А оригинал не пошлость?

– Откуда мне знать? У меня нет этого в опыте. Даже если пошлость, то у тебя пошлость в квадрате. Чудовищная пошлость».

С чем герой, как и автор, принципиально не согласен.

Даром, что ли, лучшим другом высокопарной с возрастом Ахматовой была актриса Фаина Раневская, та еще пошлячка: «Не можете никак понять, нравится ли вам молодой человек? Проведите с ним вечер. Вернувшись домой – разденьтесь. Подбросьте трусы к потолку. Прилипли? Значит, нравится».

Я бы мог, но не решаюсь ни устно, ни письменно, а только мысленно перефразировать великую строчку Фета «В моей руке – какое чудо! – твоя рука». Shame on me! Зато сошлюсь на когда-то китчевый стих «Любовь не вздохи на скамейке и не прогулки при луне» – вот-вот, хоть и в обратном смысле, чем имел в виду прочно ныне забытый поэт.

Кстати или некстати, но по аналогии и в контексте этого эссе припоминаю эпизод предвыборной президентской гонки 2016 года в стране моего нынешнего обитания. Когда все аргументы во взаимных диатрибах были вроде использованы, демократы обнародовали в качестве ultima ratio видео, где Трамп советует хватать женщин за гениталии – «они это любят». Казалось, на его президентских шансах поставлен крест, чего не случилось, даже женский электорат не отступился от пошляка-безобразника, на что так рассчитывали его политические супостаты.

Касаемо меня как писателя, обвиненного в пошлости, то да, признаю себя без вины виноватым. Обожаю, к примеру, приводить в своих книгах и опусах в ряд с классическими цитатами, заземляя их, анекдоты, даже самые пошлые из них, если за пошлой оболочкой обнаруживаю глубинное содержание.

Раскрепощенный с юности театром, я выразил свое отрицалово отрицалова пошлости в апофегме: «Пошлость – смазка в отношениях меж людьми».

Чем не эпиграф к моему кудосу (kudos в американском сленге – «похвала». – «НГ-EL») пошлости?

Нью-Йорк


Оставлять комментарии могут только авторизованные пользователи.

Вам необходимо Войти или Зарегистрироваться

комментарии(0)


Вы можете оставить комментарии.


Комментарии отключены - материал старше 3 дней

Читайте также


Стихотворец и статс-секретарь

Стихотворец и статс-секретарь

Виктор Леонидов

Сергей Некрасов не только воссоздал образ и труды Гавриила Державина, но и реконструировал сам дух литературы того времени

0
358
Дышит упоением роскоши, юности и наслаждения

Дышит упоением роскоши, юности и наслаждения

Виктор Леонидов

Фигура Константина Батюшкова оказалась в тени. И не только для специалистов, но и для миллионов читателей

0
332
Люди «перекрестка»

Люди «перекрестка»

Татьяна Алексеева

Без опоры на традицию нет большого искусства, а без новаторства нет развития

0
296
Торжество русского вкуса в Париже

Торжество русского вкуса в Париже

Виктор Леонидов

Фейерверк встреч историка моды Александра Васильева

0
288

Другие новости