Александр Соловьев
Площадь Республики в Париже. Защита своих граждан – одна из самых главных задач любого государства. Фото Reuters
Трудно найти более популярное в научном и гражданском дискурсах понятие, нежели государство. По сути, это какое-то пространство смыслов, каждый из которых и предполагает разные способы восприятия этого явления, и ориентирует людей на самые разные поведенческие стратегии. Теоретический спектр таких представлений демонстрирует внушительную градацию представлений – от понимания государства в качестве всемогущего аппарата управления до пустого места, не способного ни управлять, ни господствовать над находящимся на его территории населением. Добавляет огоньку в спор оппонентов и нынешнее время, испытывая национальные государства конфликтами глобализации и информационного общества, вызовами со стороны международного терроризма и экологическими катастрофами.
Несмотря на полифонизм мнений, высочайшая ценность государства как способа организации социальной жизни признается даже террористическими организациями (к примеру, запрещенным в России ИГ), пытающимися за счет его репутации повысить свои политические акции. В русле такой стратегии эти преступные группировки пытаются кровавыми акциями не только посеять страх среди европейского населения, но и нанести удар по имиджу государств, поставив под сомнение их способность защитить своих граждан.
Впрочем, в бытовых интерпретациях люди всегда усматривают в государстве синоним власти, поддерживающей социальный порядок, законность и стабильность, справедливое распределение ресурсов, внушающее надежды на благополучное будущее. И это не случайно, ибо последние столетия государство всегда выступало главным игроком на всем социальном пространстве, приучая людей к своей исключительной роли в их жизни. Подтверждением таких установок в равной степени были как примеры государств, демонстрировавших образцы стабильности и устойчивого развития, так и их антиподы – «несостоявшиеся» государства, олицетворяющие хаос и неуправляемое насилие, ведущие к распаду общества и падению уровня жизни.
В этом смысле, даже понимая, что государство никогда не сможет создать форму организации, отражающую всю сложность общественной динамики, следует видеть, какие механизмы повышают его жизнестойкость, а какие нет, на что можно надеяться людям, а от каких иллюзий следовало бы отказаться. Возможно, самым глубоким объяснением этих асимметричных трендов является тот факт, что государство, как и любая другая форма организации человеческих отношений, обладает функционально-ролевым содержанием. Другими словами, административные статусы и нормы, закрепляемые во властной иерархии, способны качественно изменять свой профиль в деятельности конкретных носителей этих функций (обладающих собственными мотивами и интересами) и тем самым перенаправлять институты власти на достижение самых разнообразных целей. Этот эффект перепозиционирования (изменения характера деятельности статусных, а также связанных с ними) носителей функций показывает, что, будучи внешне (с формально-организационной стороны) одним и тем же общественным институтом, государство на деле может функционировать как структура, работающая и на общество, и на отдельные группы (корпорации), и даже на влиятельные фигуры (не исключая и зарубежных игроков).
Так что, строго говоря, государством может считаться только такая форма организации социального порядка, где институты общественной власти не только действуют в соответствии с законами, но и фактически сориентированы на достижение интересов гражданского населения. Соответственно логическим антиподом государства выступает такая форма деятельности его институтов, которые не только не подчиняются закону, но и превращаются в представителей интересов различных группировок, контролирующих часть территории и предлагающих людям собственные услуги по обеспечению безопасности и распределению ресурсов (Чарльз Тилли). То есть то состояние государственной власти, которое экономист Мансур Олсон называл либо «гастролирующим», либо «оседлым бандитом», где управляющие используют прерогативы государства в узкогрупповых и частных интересах.
Причины, почему в отдельных странах наблюдаются такие превращения государства, весьма различны. Понятно, однако, что на практике чаще встречаются какие-то промежуточные варианты. Причем, как показывает исторический опыт, пока наиболее эффективными ограничителями сползания государства к частным и корпоративным практикам правления и перераспределения ресурсов служат механизмы демократии, превращающие граждан в полноценных участников применения власти.
Драма правящего режима
Множество выполняемых государством функций предопределяют и его столь же сложную внутреннюю архитектуру, подразумевающую наличие в этом пространстве отдельных функциональных комплексов, связанных с разработкой стратегий, управлением, поддержанием коммуникаций с обществом и гражданским самоуправлением и т.д. В этом смысле важно подчеркнуть, что и повседневное применение власти, и управление социальными связями сосредоточено в политическом режиме, который формируется правящим классом и обладает правом действовать от имени государства, используя его прерогативы и репутацию. Именно режим определяет и способы функционирования государственных институтов, и связи между властью и гражданским населением, аттестуя тем самым методы принятия государственных решений и направленность в распределении ресурсов.
Другими словами, государство, не способное самостоятельно ни управлять, ни властвовать, ни ставить перед людьми «великие цели», передает эти функции правящему режиму. Последний, будучи инструментом правящего класса, трактует общественные интересы (общественное благо), формирует приоритеты распределения ресурсов, определяет реальный объем гражданских прав и свобод. И именно режимы предлагают людям идейную основу их консолидации с властью, те мифо-идеологические конструкции, которые призваны идейным образом интегрировать власть и общество, сплачивать людей как граждан единого государства.
Подлинной драмой правящего режима является конфликт между задачами его самосохранения, желания как можно дольше говорить от лица государства, и задачей развития общества, реализации программ и планов, повышающих конкурентоспособность государства и его репутационный капитал, расширяющих возможности рядовых граждан на получение общественных ресурсов. И хотя «жизнь и смерть» правящих режимов (а стало быть, и конкретного корпуса элиты) напрямую не связаны с самосохранением государства (обладающего более широким спектром отношений с социумом и относительно легко переживающего смену правительств или депутатского корпуса), все же именно от их реальной политики зависит восприятие людьми как самого государства, так и своих жизненных перспектив. В этом смысле бренды демократического (в том числе социального или правового) или авторитарного государства – это не столько теоретические ярлыки этого общественного института, сколько результаты реальной политики, осуществляемой соответствующими правящими режимами. Так что граждане, живущие в одном государстве, способны пережить целый ряд политических режимов, в полной мере испытав на себе результаты тех целей и принципов, которые предлагают обществу различные отряды правящего класса. Неудивительно поэтому, что даже патриоты своей страны способны по-своему относиться и к разным режимам, и к их политическим лидерам.
Это вам не скамейки
красить
Как свидетельствует мировой опыт, лишенные в переходных государствах должного институционального контроля элитарные сети (объединяющие представителей политического корпуса, госадминистрации и крупного бизнеса) чаще всего так и действуют. Они устанавливают контроль над административными институтами, используя их как промежуточные звенья для предварительной разработки, а впоследствии легализации государственных решений. Тем самым в процессе разработки государственных проектов главную роль обретают не правовые или административные нормы, а практики неформального партнерства, идейная или персональная лояльность сетевых участников, сговор, сделки и прочие аналогичные технологии. Ну а перед заинтересованной в контроле общественностью сети выстраивают разнообразные «стеклянные стены» согласований, уточнений запросов и т.п.
Неудивительно поэтому, что инструменты сетевого управления государством, способствуя преодолению административных барьеров, законодательных ограничений и этических стандартов, как правило, направляют ресурсы по корпоративным и частных адресам. Ну а чтобы у общества не оставалось сомнений в объективности и справедливости принимаемых решений, включаются необходимые средства информационного давления. Причем сети ни при каких обстоятельствах не несут ни административной, ни уголовной ответственности за свои действия.
Специфика сетевого управления в России состоит в наличии крайне ограниченного количества доминирующих (а в ряде случаев монопольных) сетей, действующих на тех или иных социальных площадках. Основными причинами, позволяющими сетевым игрокам курировать и координировать деятельность государственных институтов, а следовательно, и в соответствии со своими приоритетами перераспределять общественные ресурсы, являются глубокие деформации публичного пространства, по сути, исключающие возможности гражданских структур и сообществ соучаствовать в принятии государственных решений. Конечно, в ряде случаев людей спрашивают, в какой цвет покрасить скамейки в парке, но там, где дело касается сколько-нибудь значимых ресурсов – там граждане отдыхают и ждут результатов «справедливых» решений «самых лучших», но зачастую невидимых «специалистов».
Периферийное положение граждан в публичном пространстве поддерживается слабо репрезентативными механизмами представительства социальных интересов; жестким ограничением общественно-политической активности населения; сохранением высокой противоречивости национального законодательства, предполагающей точечное использование санкций против противников и конкурентов режима, а также недопущение институционального (гражданского) контроля за «неприкасаемыми» представителями правящей элиты. Свою роль играют и жесткий контроль за медиасредой, усиление информационной закрытости потенциально конфликтных отношений (например, сведений, раскрывающих противоречия между официальными доходами и расходами чиновников), проведение агрессивной символической политики, сталкивающей сторонников разных политических воззрений и поддерживающей патриархальные и традиционалистские представления населения. Привычным фактом стал и корпоративно-партикулярный характер использования элитарными слоями судебных и правовых структур для защиты своих позиций и интересов. В госаппарате, оказавшемся под сетевым контролем, поддерживаются высокие стимулы к рентоориентированному поведению, распространению институциональной коррупции, теневому госпредпринимательству. Понятно, что в таких условиях борьба с коррупцией вместо снижения мздоимства превращается в войны сетевых конкурентов, заинтересованных в освобождении тех или иных статусных позиций для «своих».
Но, по-видимому, самым наглядным проявлением сетевой архитектуры правления является усиление социальной дифференциации общества, наиболее выпукло выражающееся в сочетании устойчивого распространения бедности и уменьшения численности среднего класса, резко контрастирующих с беспрецедентными привилегиями высшего слоя элиты в накоплении материальных богатств.
К сожалению, и советская, и постсоветская история демонстрируют, что функции управления государством никогда не заслоняли для правящей элиты цели самообогащения и поддержания социально комфортной жизни. Поэтому и выделение «кремлевскими мечтателями» продовольственных пайков своим умершим родственникам; и сохранение номенклатурных стандартов жизни высшей госбюрократии в голодные 30-е и в осажденном Ленинграде; и присвоение в личное пользование партийно-комсомольским руководством (под лозунгом перехода к «зрелому социализму») времен Николая Рыжкова крупных общественных активов; и превращение младо-демократами «прогрессивной» ваучеризации в мощный источник благосостояния своих лидеров; и заработанные глашатаями «модернизации» сотни миллионов долларов личного состояния (которые, несмотря на «угрозы Запада», таки построили «капитализм для своих»). А также многие иные аналогичные факты жизнедеятельности высших слоев элиты (например, высокостатусных чиновников, чьи семьи живут за границей, а Россия рассматривается ими как место временной работы) выстраиваются в единую цепочку иллюстраций «управленческого» стиля отечественного правящего класса во всем спектре сложившихся кланов, клиентел, коалиций и т.п.
А зачем креатив?
Ну а появление форбс-структур в жизненном пространстве правящего класса сигнализирует не только о повышении элитарных аппетитов, но и о постепенной замене социально-экономических критериев стратификации общества на сугубо сословные принципы, что свидетельствует о превращении высших слоев правящей элиты даже не в новую российскую номенклатуру (монопольно контролирующую основные центры управления и власти), а в полноценную аристократию, поставившую государственные институты на защиту своих интересов. Не случайно поэтому ряд аналитиков открыто говорит о том, что вместо государственной экономической политики сегодня в стране реализуется ряд крупных проектов, которые «курируют» влиятельные чиновники в своих интересах.
На этом фоне тенденции демократизации и развития гражданского активизма, стремления людей включиться в осовременивание различных форм социальной жизни, сталкиваясь с безразличием и немощью институтов, во многом утрачивают свой конструктивный потенциал. Системный характер всех этих фактов порождает распространение в обществе психологии негражданства – утраты внутренних связей с государством, идейное опустошение многих представителей креативного класса.
Все эти факты неумолимо свидетельствуют о том, что нынешняя стадия развития государства базируется на приоритетах самосохранения политического режима и второстепенном характере целей развития общества. Сложившееся положение одновременно означает и полураспад политического функционала правящей элиты, превращающей страну в разновидность «дворцового государства», утверждающего приоритетность «придворного общества» и социума умиротворенных граждан.
Очевидно, что трансформация сетевого ландшафта государственного управления и возвращение в строй гражданских институтов не могут произойти в короткие исторические сроки. Ибо для этого необходимы качественные реформы всего комплекса отношений общества с государством и обновление институционального дизайна. А это по понятным причинам зависит не только от каких-то «прогрессивных» слоев правящего класса или структурных преобразований контактов государства и общества. Без серьезных подвижек в массовом сознании соотечественников, обретения людьми чувства гражданского достоинства и доверия к правящим слоям не получатся никакие серьезные реформации. Другими словами, нужно помнить, что уровень политического сознания в обществе, его доверие к институтам власти (а не к отдельным фигурам) являются столь же принципиальными факторами развития, как и институциональные трансформации. Так что в этой ситуации хуже всего были бы наивные надежды на грядущие вскорости перемены.
С другой стороны, очевидны и границы политического ресурса экономической стратегии режима на сохранение приоритетов углеводородных корпораций и сопровождающих ее информационных кампаний. Представляется, что этого информационно-политического потенциала явно недостаточно для сохранения отношений режима с обществом и выведения государства на орбиту устойчивого развития.
Думается, однако, что трансформации российской системы правления все-таки можно исправить определенными коррекциями в теле правящего режима. Если рассуждать сугубо теоретически, прежде всего важно поддержание межсетевой конкуренции внутри правящего класса, снижающей позиции монопольных коалиций. Перспективным представляется и выдвижение в доминирующие управленческие команды политических менеджеров среднего звена, от которых во многом зависят оперативное управление и решение насущных проблем. Параллельно с этим следовало бы настойчиво двигаться по пути рационализации системы государственного управления, совершенствования его законодательной базы, осуществления судебной реформы и повышения роли гражданского контроля. Совершенно необходимым видится и расширение общественно-политического дискурса, изменение стиля символической политики, которая должна быть направлена на точки соприкосновения «красных» и «белых», «либералов» и «евразийцев», «белоленточников» и тех, кто предпочитает ленту георгиевскую.
Этот краткосрочный план оздоровления государства российского можно детализировать, уточнять и совершенствовать до бесконечности. Но здесь встает как минимум один вопрос: кто сможет стать агентом этих перемен?
Дарья Гармоненко 