Критик рискует натуральнее писателя

Итак, что есть критик? У меня сразу возникает много и разных ответов, значит, ни один не окончательный и не полный. Но по очереди.

Когда я в советские еще времена работал в журнале «Литературная учеба», то неоднократно присутствовал на процедуре, называвшейся «разметка номера». Конечную сумму гонорара, выделяемую на все материалы выпуска, надо было разделить между конкретными авторами. И я заметил, что в первую очередь выделяются средства на оплату разного рода статей, рецензий, критических заметок, а уж потом на прозу и стихи. Причем стихи всегда вызывали подлинную ненависть денежных властей, они все время норовили сожрать своими бесконечными строчками всю ведомость. Уже тогда было ясно, что поэзия и финансы противопоставлены друг другу. Но это так, реплика в сторону. Так вот, я спросил Ал.Михайлова, своего учителя и главного редактора, почему критике такой почет? Он усмехнулся и сказал запоминающуюся фразу. «Поэт не может не писать, а критик может не писать. Его надо подкармливать».

Конечно, не все так элементарно. Никого не хочу обидеть. Есть и поэты-хапуги, и критики-поэты. Но суть, я думаю, ясна.

Можно зайти и с другой стороны. Тут я сошлюсь на одну фразу Льва Аннинского, брошенную им давно, и, может быть, в полемическом порыве, но явно для него не случайную. Он сказал примерно следующее: я давным-давно в своей работе не нуждаюсь ни в какой новой, сегодня рождающейся литературе. То есть чтобы «сказать свое», некоторым критическим писателям с какого-то момента уже и не нужно читать чужое. И это не снобизм. Необязательно читать все, чтобы все понимать. А уж талант питаться может вообще чем захочет. Хоть падалью, хоть воображением. Белинский, например, не читал «Анну Каренину». То есть критик в принципе свободен от литературы, а она от него все же не совсем.

Этот принцип «говорения своего» в некоторых критических жанрах не может быть единственной целью. Например, в рецензировании. Рецензия, даже написанная блестяще, вызывает раздражение, если из нее нельзя понять, что собой представляет книга, которой она посвящена.

Теперь кое-что от противного.

Критик – это не литературовед. Они кардинально отличаются по своим ролям в литературном процессе, хотя иногда их путают, да и сами они путают читателей, занимаясь и тем и другим.

Если применить медицинскую метафору, то критик – это врач, а литературовед – патологоанатом. В чем между ними различие? Оно обидно для литературоведа. Для его полноценной работы не нужен живой литературный вкус. Вот патологоанатом вскрывает некое покойное тело (текст). Его дело описать особенности внутреннего устройства. Печень увеличена, сердце в рубцах, камни в почках, желчный вообще удален. И все, работа литературоведа сделана. То, что тело заслуживало такого подробного патолого-анатомического подхода, было решено заранее и другими. Поколениями читателей. Классика – это то, что перешло из ведения критиков в введение литературоведов.

К врачу-критику тело-текст приносят на обследование. Ему нужен как раз самостоятельный вкус, он должен определить, живо ли это тело, будет ли жить или уже рождено мертвым. А если больно, то чем? И как лечить?

Можно посмотреть на тему и в экономическом разрезе. Если писатель – это производитель (чего угодно: зерна, молока, табуреток, духов), то критик скорее должен быть зачислен в корпорацию посредников, перекупщиков. Не то чтобы без них продукт вообще не доберется до рта потребителя, но все же приятнее, когда в хорошей упаковке и нормальными путями. Впрочем, в корпорацию этих посредников входят далеко не только критики, там и издатели, книгопродавцы. Критики, особенно нынче, среди них совсем не самые главные. Скорее приказчики. Иногда очень влиятельные, блестящие, почти всегда умнее владельца магазина, но при этом всегда беднее.

Мне кажется, что критики – это вид литературной власти. Вернее, это люди, пытающиеся навязать свою власть другим. Другим умам. Ничего тут нет плохого, потому что писатели стремятся к тому же самому. Все пишущие хотят с помощью своих письменных выдумок заставить реальных людей изменить – хотя бы чуть-чуть, хотя бы на время – свою жизнь.

В мире много видов властителей, они осуществляют свою власть по-разному. Банкир – с помощью денег. Полководец – с помощью армии. Судья – с помощью закона. Ганди – с помощью морального авторитета. Журналист – с помощью информации. Писатель – с помощью добытых из небытия образов.

Критик желает властвовать с помощью своего мнения. Вот он высказал то, что ему подумалось, и извольте с этим считаться. Мнение это может сделаться законом, пусть и не писаным. Верно, что и мнение царя или Уайльда может стать таковым же, но понятно же, в чем тут разница.

Властвовать при помощи мнения. Если вдуматься, то это немного нагло. Потому что мнение менее материально, чем злато, чем булат и даже чем образ.

Критики присваивают себе часто и судебные функции. Например, только критикам разрешено судить победителей. Сплошь и рядом наблюдаем измывательства над успешными и даже талантливыми книгами.

Смешно было бы отрицать, что иные критики значительно более талантливые литераторы, чем многие романисты, драматурги, поэты, и в огромном числе случаев умнее и образованнее их же. Но все же, мне кажется, есть какая-то принципиальная разница между дарованием критика и сочинителя. Все же не один и тот же Бог споспешествует в делах тем и другим.

Мне не хотелось бы создать впечатление, что я стремлюсь как-то принизить, оскорбить критический цех и превозвысить цех сочинительский. Такая задача слишком пошла. Тем более что в некоторых отношениях профессия критика честнее и опаснее профессии сочинителя. Критик в иные времена рискует натуральнее писателя, потому что в силу профессии вынужден высказываться прямее.

Если применить армейскую аналогию, то писатель – это скорее минер, а критик – сапер. Писатель может минировать, минировать литературное поле и жить в надежде, что когда-нибудь кто-нибудь подорвется на его создании. Критик же рискует каждый момент. Одна глупая, неискренняя, продажная статья – и репутация искалечена, если не убита.

Критик напрочь уничтожает себя даже парой дежурных хвалебных рецензий в адрес ничтожных книжек друзей-приятелей. У такого Зоила, правда, остается ощущение, что он по-прежнему жив, он продолжает строгать свои статейки, может даже испытывать презрение к несчастным графоманам, вынужденным прибегать к его помощи. И тешить себя мыслью – а вот придет время, и я напишу такое┘ Никогда не напишет. Он даже не догадывается, что все давным-давно считают его мертвецом. В общем, такая наполненная, кипучая смерть.

Певец же, написавший всего одну по-настоящему ценную песню, может хоть всю остальную жизнь разнообразно халтурить, запомнят по удаче.

Чтобы не обращаться к муравьиным именам, приведу пример с Георгием Адамовичем. «Тончайший гигант», как сказал у нас на лекции один преподаватель Литинститута в лекторском запале. И я с ним согласен. Так вот, сколько-то лет назад я натолкнулся на восторженное и почтительное высказывание Георгия Адамовича о Ленине. Мол, ум, энергия, дельность! Все это он с восторгом рассмотрел в суетливом политическом журналисте. И вот что я заметил через некоторое время. Мне стало наплевать на ту проницательность, что проявляет Адамович при анализе, скажем, «Чертухинского балакиря» Сергея Клычкова.

Поэтам разрешается и не такое. Сколько восторженных стихотворений посвящено царям и вождям настоящими поэтами от Фирдоуси до Пастернака, но публика их скорее готова оправдать, чем покарать.

Не знаю, благо это или наказание, но на критиков не распространяется формула – «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется». Понятно же, что Лев Толстой ни в коем случае не думал, что после публикации «Крейцеровой сонаты» несколько юношей (почему-то только в Болгарии) прибегнут к самокастрации. В то время как Андре Жид, опубликовавший в 1918 году издевательскую статью о турецкой национальной одежде и узнавший, что Ататюрк под впечатлением от нее запретил туркам одеваться по-турецки, выразился в том смысле, что нечто подобное он и предполагал. Андре Жид, конечно же, писатель, и хороший, но в данном случае он выступил именно как типичный критик.