Оскар предтеча

Оскар Уайльд сделал-таки из своей жизни самое большее, на что он был способен. Фото Наполеона Сарони

Я бы сказал, что «Оскар Уайльд» Александра Ливерганта написан с истинно британским юмором, если бы знал, что это такое. Однако тонкая ирония, которой проникнута книга, уместна не только в жизнеописании знаменитого позера и парадоксалиста («Уайльда, оговоримся, больше цитируют, чем читают»), но и в блиц-портретах его папеньки с маменькой: Осе было в кого уродиться. «Низкорослый, неопрятный, необычайно энергичный и знаменитый дублинский хирург. Его хобби – археология, этнография и слабый пол. Его супруга – пышнотелая, молодящаяся, велеречивая, литературно одаренная светская львица; выше мужа на голову – в прямом, а в чем-то и в переносном смысле этого слова. Пишет стихи, переводит; неравнодушна к политике и сильному полу, однако семейным ценностям принципиально верна. И их младший отпрыск: крупный – в мать, рыхлого телосложения, миловидный, начитанный, обласканный маменькин сынок. На голове – это в десять-то лет – цилиндр, как у взрослого, из-под цилиндра выбиваются светлые локоны».

Маменька под псевдонимом Сперанца (Надежда) однажды опубликовала столь пламенный призыв к восстанию против английского ига, что газета была закрыта, а редактор угодил за решетку. Папенька же произвел на свет по меньшей мере четырех незаконнорожденных детей, правда, еще до брака. Зато, уже женатым, угодил под суд по обвинению в изнасиловании юной пациентки, пребывающей в наркотическом сне, – 2 тыс. фунтов одних только судебных издержек. Для понимания масштаба: годовой доход молодого Оскара составлял 200.

Александр Ливергант. Оскар Уайльд. – М.: Молодая гвардия, 2014. – 314 с. (Жизнь замечательных людей: малая серия).

Впрочем, он не укладывался в эту солидную по тем временам сумму: Оскар с детских лет принялся демонстрировать гораздо более того, что имел. Отправляясь в Америку обращать варваров в эстетскую веру, Уайльд был всего-навсего эпигоном Суинберна и автором пьесы «Вера, или Нигилисты» из русской жизни эпохи Павла–Александра, выступающих под псевдонимами Иван и Алексей; Алексей, и унаследовав трон, остается нигилистом-аристократом, равно как и неистощимый острослов князь Маралоффски, и пламенная Вера Сабурофф (эхо Веры Засулич?) вместо государя-нигилиста убивает себя с возгласом «Я спасла Россию!». Уайльд без смущения, хотя и без успеха, продвигал это пародийное нагромождение нелепостей на разные сцены и в американской таможне гордо заявил, что ему нечего декларировать, кроме своего гения. Так что когда из глубины тюремного ада он писал погубившему его любовнику, что был символом искусства и культуры своего века, он только перепутал настоящее с будущим: он был предтечей ХХ века, открывшего, что в век массмедиа творчество вполне можно заменить эффектными жестами и скандалами. Главное, чтобы о тебе говорили, пусть даже хорошо, говаривал другой великий самопиарщик Сальвадор Дали.

В ту простодушную пору и умные люди клевали на крайне наивные по нынешним временам провокации, не догадываясь, как важно быть несерьезным, – своими обличениями они и создавали шарлатанам бесплатную рекламу: «Это – излияния сверхутонченных жрецов, которые проповедуют евангелие болезненной расслабленности и нездоровой чувственности, наполовину настоящей, а наполовину показной, с целью любой ценой добиться дурной славы в обществе». В те буколические времена восторженный шепоток можно было вызвать одним только нарядом: «Темно-бордовый шарф, светло-бежевый бархатный пиджак, канареечного цвета жилет, широкополое сомбреро, в одной руке лилия, в другой трость слоновой кости».

Если слово «шарлатан», примененное к юному Оскару, покажется слишком резким, прочтите письмо современника Уайльда Бернарда Шоу: «Уайльд заявил о себе как об апостоле Искусства – и в этой своей роли был мошенником. Представление о том, что выпускник Порторы, студент колледжа Святой Троицы, а потом – Оксфорда, приезжающий на каникулы в Дублин, может без специальной подготовки хорошо разбираться в музыке и живописи, кажется мне смехотворным». И дальше – жестче: подобно тем женщинам, которые «подменяют красоту косметикой», Уайльд «был настолько влюблен в стиль, что не отдавал себе отчета, какая опасность кроется в желании откусить больше, чем можешь прожевать. В желании, иначе говоря, взвалить на содержание больше формы, чем оно способно выдержать. Мудрые монархи одеваются скромно, предоставляя носить золотые кружева мажордомам».

Заслуженно прославленный «Портрет Дориана Грея» (создать новый культурный символ не всегда удается и более крупным талантам) вступительным аккордом пошлостей эстетически искушенного читателя может просто оттолкнуть (равно как и прочая эстетская штамповка): «Густой аромат роз наполнял мастерскую художника, а когда в саду поднимался летний ветерок, он, влетая в открытую дверь, приносил с собой то пьянящий запах сирени, то нежное благоухание алых цветов боярышника». Поразительно, какими наборами типовых красивостей в те идиллические времена можно было снискать репутацию изысканного стилиста!

Правда, в искусственном мире уайльдовских сказок его бижутерия выглядит более органично – вся эта слоновая кость, лунные камни, браслеты из нефрита, сандал, лазурная финифть, рубины и жемчуга. И когда Молодой король отказывается от украшений, за которые, как открывается ему во сне, заплачено человеческими страданиями, от «опростившегося» самодержца отворачивается даже народ. А старый епископ произносит печальные слова: «Разве Тот, кто создал нищету, не мудрее тебя?.. Что же до твоих снов, не помышляй о них более. Бремя мира сего не вынести одному человеку, и скорбь мира сего не выстрадать одному сердцу».

Сказки, пожалуй, лучшее из уайльдовского наследия: бесплотность персонажей там гораздо уместнее, чем в прозе и особенно в драматургии, где действующие лица состоят из одного лишь поверхностного остроумия в духе парадоксов с уайльдовского конвейера общих мест навыворот: «Жизнь – слишком серьезная штука, чтобы говорить о ней всерьез», «Я могу сочувствовать всему, кроме страдания»… Но легкая брезгливость, которую вызывают эти дешевые понты, сменяется состраданием, когда поймешь, какой тупой безжалостной силе бросил вызов этот громоздкий рыхлый мотылек с поэтическими локонами и слоновьей походкой.

Хотя его скорее использовал «златокудрый мальчик» Бози, Альфред Дуглас, «унаследовавший красоту своей кроткой и покладистой матери и бешеный нрав тирана и сластолюбца отца», девятого маркиза Куинсберри. Чтобы отмстить папаше, Бози и подбил боготворившего его Уайльда подать в суд на девятого маркиза за уклончивое оскорбление, которое можно было и не принимать впрямую. История предсудебных схваток читается как захватывающая драма – Бози ведет к обострению опаснейшую игру, в которой почти ничем не рискует, но его запредельная подлость и бесстыдство явно носят психопатический характер. А вот вполне благопристойные «представители общества» пытаются уличить Уайльда в безнравственности на основании гиперморалистического «Портрета Дориана Грея»!

«Мог ли Уайльд выйти сухим из воды, как вышел Дуглас? Такой человек, как Уайльд, человек позы, «игравший жизнь» во всем, что бы он ни делал, – нет, не мог. Как человек простодушный и в то же время самовлюбленный, обласканный судьбой, всегда веривший в свою счастливую звезду, – нет, не мог. И как человек в высшей степени благородный – не мог тоже», ибо стремился «любой ценой не бросить тень на своего возлюбленного».

О физическом и душевном упадке главного эстета Британской империи в тюрьме читать мучительно: эстетство – плохой помощник в борьбе с унижениями (одна только стрижка…), недоеданием и поносом (после пяти вечера парашу выносить воспрещалось, так что по утрам даже привычных надзирателей охватывала тошнота). Уайльд, правда, не раз повторял, что лишь «на дне» ему открылась красота страдания и ценность доброты, и пытался усовестить «из глубины» своего любимого подонка в выспренном тоне папских энциклик. Однако, выйдя на свободу, Уайльд ничего об этой красоте не написал. Конец его тоже не назовешь красивым: он пил, прятался от знакомых, если только не хотел выпросить у них денег, а они, зная о его приобретенных замашках попрошайки, прятались от него…

Зато хозяин отеля, где умирал новый Мельмот (маскировочный псевдоним отверженца), платил из своего кармана за все, о чем его просили Оскар или его врач.

Обаяние угасающего Оскара все-таки скрасило его последние дни и, может быть, на мой закат печальный?..

Но что, если бы Оскар Уайльд оказался свободен от своей склонности к позерству и эпатажу, что, если бы он был таким же искренним и чувствительным ко всякой боли, как, скажем, его ровесник Гаршин? Судебной расправы он в этом случае, вполне возможно, избежал бы, но выиграла ли бы от этого литература? Уверен, что нет. Мы приобрели бы еще одного неоромантика или символиста и потеряли бы ярчайшую диковинную птицу, коих совсем не много в садах мировой словесности. Так что, при всей жестокости и унизительности ее финала, Оскар Уайльд сделал-таки из своей жизни самое большее, на что он был способен.