Поэт и толпа

В некоторых главах детектива Николая Ускова действие происходит в средневековом монастыре. Дэн Браун или Умберто Эко?
Кадр из фильма "Код да Винчи"

На канале «Домашний» есть передача Татьяны Веденеевой «Модный журнал». Внутри «модного журнала» – рубрика книжного критика Александра Шаталова. А внутри этой рубрики запланирован гость. Этим гостем недавно был я. Обычный обшарпанный павильон, на которых производятся российские телегрезы: заброшенный заводской цех в районе метро «Аэропорт». Холодно и некрасиво. Пока я ожидал мгновения суетной славы, добрый редактор разрешил покурить в его комнате, хотя это строжайше запрещено. «Штраф 1000 рублей», – начертано на бумажках, наклеенных повсюду. Я курю, стряхиваю пепел в пластмассовый стаканчик с водой, читаю книжку о папах XIV века и блаженно щурюсь на солнечный свет. Он обильно прорывается в кривенькие окна и безжалостно разоблачает убожество обстановки. Все здесь временно, дешево и нелепо. Это и понятно: телепередача, как бабочка-капустница, живет один миг. Нет смысла растрачиваться на роскошь декора. Входит Александр Шаталов со стопкой книг. Среди них я с удовольствием замечаю черный переплет с золотым тиснением. Это мой детектив «Зимняя коллекция смерти». Не то чтобы я сильно волновался по поводу мнения критиков вообще и Саши Шаталова в частности. По законам жанра критики должны быть критически настроены, а любого новоявленного писателя считать самозванцем. Во всяком случае, я бы так и поступал, будь я на месте критиков. Но сегодня я по другую сторону баррикад. Я писатель. А Саша Шаталов – критик. Лысый, сутулый, с лукавым взглядом, мерцающим под очками изящной оправы. Джинсы, фиолетовый джемпер. Словом, интеллектуал, который по определению должен презирать все, что набрано золотом, особенно если автор этого всего – главный редактор глянцевого журнала.

Но Саша неожиданно начинает критиковать меня за средневековые главы книги – часть действия происходит в монастыре X века.

– Весь этот Дэн Браун – лишнее и уже давно никому не интересно, – говорит он.

– Ну скорее это Умберто Эко, если сравнивать. К тому же я занимался историей монашества, – робко замечаю я.

– Все это выглядит как претензия на интеллектуальность. Так ты потеряешь гламурную аудиторию, которой будет скучно читать про монастырь, но и не приобретешь интеллектуальную, потому что гламура много.

– Ну и плевать. Я же не для аудитории писал, а для себя.

– Ничего не может быть без адресной группы, у тебя же в детективе об этом написано.

– Саша, журнал действительно существует для адресной группы, но книгу я писал для себя. Это мое.

«Наши поэты – сами господа», – вспомнился позднее Пушкин. Моя мачеха называла такие фразы «озарениями на лестничной клетке». Дескать, правильные слова приходят на ум, когда ты уже вышел из гостей, ждешь лифта, обдумываешь свою беседу и вдруг понимаешь, что не ввернул самое красное словцо. Творчество – действительно проявление господства, хотя Пушкин имел в виду другое. Образованный человек в тогдашней России – помещик, который не нуждался в признании, выраженном в дензнаках. Он писал, потому что не мог не писать.

Делать то, что хочется, говорить, что просится, – действительно барская роскошь, о которой мы, живущие в эпоху пиара, стали забывать. Тем не менее это и есть начало любого творчества.