Раздача корон

В свет вышла книга Анатолия Королева «Обручение Света и Тьмы» - о Михаиле Булгакове и романе «Мастер и Маргарита». Писатель подготовил ее еще в 1991 году – к 100-летию автора. О том, как родилась книга, и об отношениях Булгакова и Сталина с Анатолием КОРОЛЕВЫМ беседовал Григорий ЗАСЛАВСКИЙ.

– Анатолий Васильевич, признаюсь, что писателя и драматурга Булгакова я не люблю по разным причинам. Но сегодня речь не обо мне, и потому хочу спросить, чем вас увлек роман Михаила Афанасьевича?

– Буду в ответ так же откровенен, как вы. Мое эссе написано 23 года назад, в далеком 1990 году. …Я по-прежнему нахожусь под обаянием его гения, но сегодня я бы такой труд, пожалуй, не написал. Увы, мой азарт все-таки сместился в более прохладную зону: я постарел и кукарекаю с меньшим пылом. А в ту жаркую пору роман Булгакова стоял в эпицентре всей нашей словесности, он был воистину самым модным русским романом ХХ века. На черном рынке (помните, был такой рынок книжных барыг в советской Москве на пятачке Кузнецкого моста) это был золотой слиток обмена. На Булгакова меняли все! А таинственное исчезновение легендарного трейлера, который вез весь тираж романа из Петербурга в Москву и пропал по дороге? До сих пор это самая грандиозная книжная кража в мире! Короче, в 90-е годы шел девятый вал восхищения писателем, и я был подхвачен этой волной.

– Всех, кто так или иначе связался с Булгаковым, ждут неприятности. По крайней мере так думают в театральной среде. А вам тьма не мешала?

– Тьма не мешала, а только пошаливала. И все ее шалости были на уровне шуточек из репертуара театра варьете… Так, в весенний день окончания работы над рукописью, именно в тот самый день, когда я поставил точку (мы жили тогда на первом этаже блочного дома у метро «Щукинская»), уже ночью, когда я по привычке к поздней работе сидел за рабочим столом, вдруг из-под пола раздался истошный собачий лай. По звуку – лаяла маленькая собачонка типа левретки или таксы. Нашему удивлению не было границ. Мы прожили в этой квартире уже десять лет – и вдруг заливистый лай из подвала. Я позвонил в ночную службу нашего ЖЭКа, и оттуда срочно выслали дежурного техника. Под нашим домом был обычный подвал, заставленный ящиками, электроплитами и умывальниками. Дежурный открыл стальную дверь, включил свет и боязливо двинулся на лай собачонки. Я остался у входа.

– Ждали, что сантехник вытащит черного пуделя с золотым ошейником Мефистофеля?

– Типа того. Не скрою, я трусил. Писатель – существо нервное. Но это был не пудель, а всего лишь маленькая напуганная дворняга рыжего цвета. Утром я специально прошел вдоль окон первого этажа и обнаружил два узких подвальных окошка размером все-таки недостаточным для того, чтобы туда мог кто-то проникнуть. Наверное, это совпадение, хотя… странно все-таки. Были еще разные штуки и комичные выкрутасы, но, повторю, тьма отнеслась ко мне с ироничной насмешкой – как к шалуну, и только.

– Не скажите! Целых 23 года вы не могли издать книгу о самом скандальном романе русской литературы! Чем-то вы все-таки насолили инфернальному миру. Кстати, а почему так долго?

– Тут целый сюжет. Моя книга посвящена памяти Александра Викторовича Михайлова. Если бы не Михайлов, этой книги бы просто не было. Кто не знает, скажу, что я веду речь о нашем выдающемся герменевтике, филологе, переводчике и комментаторе Ницше и Хайдеггера, который в те годы как раз возглавлял научный сектор ИМЛИ. Кроме того, он был ответственным редактором научно-теоретического сборника ИМЛИ «Контекст». Так вот, однажды в жаркий летний день 1988 года я явился к нему прямо с улицы в отдел, без всяких рекомендаций, и довольно дерзко предложил для его сборника статью об иллюстрациях Фаворского к «Моцарту и Сальери» Пушкина. Михайлов отреагировал без раздражения, только добродушно заметил, что статьи, не заказанные редколлегией, в общем-то, не рассматриваются, «но раз уж вы пришли, так и быть, оставьте». Не буду тянуть – он высоко оценил труд неофита, с ходу напечатав мой опус в сборнике «Контекст-89» (статья называлась «Пушкин и Фаворский. Иллюстрация как опыт исследования художественного текста») и даже сделал мне легкую дружескую выволочку за то, что я пишу всякие «рассказики и повестушки», хотя мое настоящее призвание – филология. Я отнекивался, мямлил. Сказать правду, что я хотел бы сам стать объектом филологии, я, естественно, не мог, и вот тут он увлек меня в подвальчик соседнего Дома литераторов и за чашкой кофе сделал мне предложение проанализировать роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Сказал, что ИМЛИ готовит сборник к столетию Булгакова в 1991 году и что, кроме меня, сделать сие больше вроде бы некому. Я вздрогнул. Можно ли было тогда в СССР получить более лестное предложение, чем то, какое мне сделал Михайлов? Мне, провинциалу, человеку даже без степени?! Увидев блеск моих глаз, он добавил, что не ограничивает меня в объеме. Это решило дело. Завороженный Михайловым, я отложил работу над романом «Эрон» и три месяца писал сначала черновик своего трактата, а летом даже снял дачу под Москвой (комнату), чтобы без помех, сосредоточенно отпечатать на пишмашинке беловой экземпляр. И вот готово! 150 страниц в папке под названием «Между Христом и Сатаной. Философия закатного романа». Отвез Михайлову прямо домой на юго-запад Москвы, вручил папку и свалился с ангиной. Так был вымотан. Дальше вкратце дело шло так: текст был принят в сборник, особенно высоко Михайлов оценил главу «О фрактальном изучении текста», а в 1991 году Советский Союз распался, ИМЛИ дышал на ладан, выпуск сборника переносился из года в год... а осенью 1995 года Александр Викторович скончался после стремительной и беспощадной болезни. Все, кому я позднее предлагал свой опус, отвечали отказом.

– Что ж, отчасти вы повторили судьбу булгаковских книг. Вам еще повезло, сам-то Булгаков не увидел и половины написанного в печати. Кстати, Анатолий Васильевич, у вас есть объяснение, как и почему в годы массового террора пересмешник, белогвардеец Булгаков не угодил в мясорубку вождя всех вождей?

– Да, есть. На мой взгляд, Булгакову удалось то, что не удалось никому другому: он смог задать тон в отношениях с кремлевским диктатором. Судите сами, Сталин минимум 17 раз смотрел спектакль «Дни Турбиных». Это подсчитали театроведы. Иногда он приезжал в театр даже за полчаса до занавеса. Чем же его так заворожила пьеса? Думаю, что спектакль МХАТа стал для вождя машиной времени, он совершал путешествие в прошлое. Все, что он видел на сцене, было уничтожено революцией: белогвардейская форма, белые погоны, портупея, гимн «Боже царя храни», империя, шторы, даже елка… даже новогодняя елка была запрещена. Между тем именно этот спектакль внушил Сталину сначала разрешить елку, затем восстановить царскую форму в Красной армии. А как он обратился к стране в трагическую минуту нападения Германии? «К вам обращаюсь я, друзья мои», – повторил он слова полковника Турбина из пьесы. Это не я открыл, я проговариваю мысли Владимира Лакшина. Визиты вождя на спектакль стали тайной сенсацией Москвы, считали, что Булгаков подобрал ключ к сердцу «кремлевского горца». И он действительно подобрал ключ. Уже в 1925 году, задолго до начала террора, он угадал, что у Сталина душа инквизитора, что вождь из бывших семинаристов все еще религиозен и духовно склоняется к инквизиции. Булгаков прозрел так же его тайный монархизм и презрение к революции. Иосиф, шептала пьеса в ухо вождя, революция – морок, цель империи одна – империализм. Ты царь, внушал Булгаков тирану в следующей пьесе «Кабала святош», властвуй, равняйся на француза Людовика, одолей кабалу партийных начетчиков и святош, задуши гадину оппозиции, царствуй один!

Думаю, Сталин одним из первых читал рукопись пьесы, слишком уж необычна была реакция Главрепеткома, разрешившего пьесу в 1931 году с одним условием – переменить название: ну и ну, снять заголовок, какой освистывает церковь! Сочинение пьесы о Мольере совпало с началом полосы процессов против партийных функционеров, где первым шел процесс Промпартии. Думаю, что среди нескольких факторов, которые повлияли на решение Сталина развязать террор против политической свиты и партийного двора, был и «фактор Булгакова». Пьеса недвусмысленно ратовала за абсолютизм. Что ж, кремлевский читатель прислушался. «Царь народов» поднял бич против «врагов народа». В той кровавой бане заодно погибли практически все, кто травил драматурга. Короче, Сталин ездил на мхатовский спектакль Булгакова, чтобы надышаться смертью павших и укрепить фанатизм своего умонастроения – наказать народ-богоносец за измену отечеству, о чем скрыто сигналила пьеса.

– Но почему же тогда он отверг просьбы Булгакова о личной встрече? По вашей версии, они могли бы подружиться, и место Горького занял бы Булгаков.

– Дружить с тираном – опасная затея. Как говорят англичане, собираясь обедать с чертом, запасись длинной ложкой. Есть версия, что Горького вождь просто-напросто отравил. Одним словом, Сталин был осторожен с Булгаковым: а что если тот ему не понравится? Последствия такой неприязни тирану были прекрасно известны. Вот почему он на всякий случай не подпускал к себе человека, которому в душе симпатизировал. Держал от греха подальше. Сталин позвонил писателю один-единственный раз, 18 апреля 1930 года. Что вдруг случилось? А случилось то, что накануне застрелился Маяковский, а 17 апреля прошли его масштабные московские похороны. Думаю, вождь испугался: чем черт не шутит, вдруг и Булгаков пустит себе пулю в сердце? Так он невольно выдал свое расположение к писателю, которое тщательно скрывал.

– Можете изложить в двух словах суть булгаковского романа?

– У романа не одна цель, а несколько. Во-первых, это роман о том, что мир поделен поровну между светом и тьмой, и нам все-таки не дано знать, на какой мы стоим половине. Во-вторых, это роман о трудностях узнавания Мессии, которого иногда можно спутать с мессиром (так именуется в тексте Воланд). И наконец, это роман о том, что добро, пожалуй, никогда не победит зло: две территории сохранят свою суверенность. Кроме того, Булгакову показалось, что Вход Спасителя в Иерусалим можно заподозрить в инсценировке, и болезненно зациклился на этой фобии.

– Читала ли вашу книгу главный булгаковед Мариэтта Чудакова?

– Да! Без положительной рецензии Мариэтты Омаровны и рецензии доктора филологических наук Сергея Толкачева ученый совет Литинститута, где я имею честь служить на кафедре литературного мастерства и веду свой семинар прозы, не принял бы решения издать мою книжку. Впрочем, тираж микроскопический – 500 экземпляров. 100 штук купил я – раздарить филологам, ученикам и поклонникам, еще 100 отложил. Найти книгу в Москве уже практически невозможно.

– Только без обид. За четверть века ваша работа не устарела?

 – Надеюсь, что нет, ведь я писал не как филолог, а как писатель о писателе, как профессиональный романист о романе. А этот жанр, на мой взгляд, имеет признаки художественного текста. Я старался, чтобы мой научный трактат читался как детектив.

– Каким вам видится будущее романа «Мастер и Маргарита»?

– Описав блистательную параболу, роман Булгакова сейчас уходит на золотую полку детской литературы, где уже стоит «Гулливер» Свифта, «Дон-Кихот» Сервантеса, «Оливер Твист» Диккенса и «Портрет Дориана Грея» Уайльда. Вот кто раздает книгам короны – это дети.