0
6368
Газета Персона Печатная версия

11.04.2019 00:01:00

Рискую – следовательно, существую

Инга Кузнецова о нарушении границ и поэтическом безумии всерьез

Тэги: поэзия, психология, ортегаигассет, платон, проза, икар, гравитация, социум, ларс фон триер, владимир сорокин

Инга Анатольевна Кузнецова – поэт, прозаик, критик, эссеист. Родилась в поселке Черноморском Краснодарского края. Живет в Москве и Протвине. Окончила факультет журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова, в аспирантуре изучала философию. Работала редактором в журналах «Вопросы литературы», «Октябрь», вела на «Радио России» обзор литературных журналов. Автор поэтических книг «Сны-синицы» (2002), «Внутреннее зрение» (2010), «Воздухоплавания» (2012), «Откровенность деревьев» (2016); романа «Пэчворк» (2017), «Летяжесть» (2019). Лауреат студенческого поэтического конкурса имени А.С. Пушкина (1994), молодежной премии «Триумф» (2002), профессиональной премии поэтов «Московский счет» за лучший дебют (2003), Международного Волошинского конкурса поэзии в номинации «Философская лирика» (2012).

10-1-1-t.jpg
Внезапный контакт с полнотой
мира, с дальними уголками
космоса – чувственный,
интеллектуальный,
тотальный. Иероним Босх.
Блаженные и проклятые.
Восхождение в Эмпирей.
1504–1505. Галерея Академии,
Венеция
Выход новой книги стихов Инги Кузнецовой  «Летяжесть» стал возможным благодаря смелости издателя Игоря Воеводина и поддержке Владимира Сорокина и Ларса фон Триера, которые написали несколько добрых слов, помещенных на обложку. Остальные участники этой арт-провокации тоже отличились: художник Евгений Мохорев разразился шедевром на обложку, а дизайнер Александр Воробьев по прочтении книги собрал свою панк-группу. С Ингой КУЗНЕЦОВОЙ побеседовал Игорь БОНДАРЬ-ТЕРЕЩЕНКО.


– Инга, у вас недавно вышел необычный роман – «Пэчворк» . По сути, история раздвоения не личности, но персонажа. Новая книга стихов, которую вы издаете, в какой мере она продолжение этого процесса? Собирает ли она, так сказать, вас как автора в качестве прозаика, поэта, философа?

  – Возможно, я шокирую вас, но внутри стихотворения мне настолько не важно, кто я, что там я даже не помню, что я человек. Пожалуй, нам стоит поговорить о природе поэтического безумия. Об этом не говорили так давно, что многие сейчас не отличают поэтов от людей, просто пишущих стихи, артистических натур, имитирующих жизнь богемы и т.д. В пространстве культуры легко столкнуться с профанацией, и подчас с профанацией блестящей поэтической работы и, – с другой стороны, с явной поэтофобией. Поэты не понятны, в том числе и самим себе. Я хочу сейчас сказать важную вещь, и думаю, меня поддержали бы и Донн, и Данте, и Бродский, и Транстрёмер. Для меня очевидно, что биографическое и психологическое начала поэта не являются определяющими в его предельной работе. Выступают они в моей книге выпукло, остро? Может быть, и так, но это лишь эффект присутствия, свидетельство того, что текст добыт именно мной. Голос – вот это более серьезно. Но ни о каком самовыражении или разборках с множественными «я» автора внутри стихотворения говорить не имеет смысла. Поэтическое «я» – лишь спонтанная точка сборки бесчисленных нитей/связей, тянущихся настолько издалека, что это невозможно охватить простым взглядом. И если поэт работает всерьез, он нарушает все границы между субъектами и объектами (а уж границы внутри него самого просто спекаются на высоком «градусе» работы).

Стихотворение, конечно, не может быть до конца понято, в том числе и его автором, для которого оно – событие, феномен за пределами литературы. Это такой внезапный контакт с полнотой мира, с дальними уголками космоса – чувственный, интеллектуальный, тотальный. Прикосновение к обломкам погибших звезд, опаздывающий свет которых идет к нам до сих пор. В том числе и прикосновение к людям (ведь наше атомарное вещество – это тоже звездная пыль: «Человек, остывающий прах звезд, // превращается в скрипку тела, и…»). Текст – только след этого контакта, более или менее явный. Так ли уж важно при таких событиях, кто тут я? Поэтическое безумие всерьез – это же тоска по миру вообще, нежная тоска. Мы исчезаем – это ладно бы, но и повсюду зверствует энтропия, все распадается и пропадает. Коснуться – значит точечно спасти. Не поэта собирает поэтическая книга, конечно, – но исчезающий возлюбленный мир (в непредсказуемых сочетаниях элементов).

– А вы могли бы вдруг отказаться от всего этого и уйти с потрохами в прозу? И не вернуться?

– Это невозможно, если поэт – визионер, как, например, в случае со мной (галлюциногенно-яркие образы владеют мной, а не наоборот). Если включается еще такая вещь, как абсолютный языковой слух (мне говорили профессионалы, что он у меня есть, хотя я в этом не уверена). Такое устройство восприятия не позволяет «соскочить», и ты обречен (шучу). Ты занимаешься делом, совершенно параллельным «жизни за колбасу». Но Платон, конечно, прав, напоминая о том, что не только поэт, но и каждый живет как бы в двух реальностях одновременно. Ясно, что «колбасы» катастрофически мало для выживания (даже если мы верим только в нее). Поэзия – она оттуда, где абсолютные вещи, странно проглядывающие к нам сквозь конечность буквальной жизни. Инопланетные, абсурдные   по сравнению с программами самосохранения. Поэзия почти невозможна. Но так невозможно любое чудо: любовь, рождение новой жизни, изобретение новых объектов, стопроцентная эмпатия, спасение самоубийц. Чудо невозможно, но случается. И у чудесного есть своя логика, с которой приходится считаться.

Именно поэтому поэт не может быть прямым социальным игроком, ведь он невольно зовет других из горизонтального социума в космос бесчисленных измерений. Он как бы обесценивает социум. Не то в прозе. Там ты можешь ставить эксперименты над своими и чужими «я», вести художественное исследование конкретных разломов, тем, психологических раскладов. Тот социальный выигрыш, те шумиха и движуха, которые вызвал роман «Пэчворк», дали мне много. Я почувствовала себя «горизонтальным» игроком, который сдвигает нечто, и это было здорово. Но я поэт, и никогда не перестану им быть, даже если снова войду в комнату прозы и останусь там насовсем (сейчас, когда «Летяжесть» взлетела, именно этого мне парадоксальным образом и хочется). Я не перестану тосковать по дальним обломкам звезд. Мою «поэтическую рану» залечить невозможно – только на краткое время новой книгой.

– «Летяжесть» – как бы вы объяснили это название вашей книги в «привычных» категориях? А они, согласитесь, таковы, что поэт по определению – существо, парящее в эфире фантазии, коллекционер образов, которого стараются то пришпилить к карте будней гражданским долгом, то дать в руки лиру или огнедышащий автомат…

– Общих категорий в головах масс уже нет, как нет уже, кажется, и масс (Ортега-и-Гассет мог бы сегодня вздохнуть с облегчением). Мы живем в разорванном мире, где каждый добывает информацию случайно и сам. Нет смысла переводить «летяжесть» на язык обыденности, потому что сама привычная обыденность – миф, люди не успевают привыкнуть к меняющемуся миру. Но я могу дать аналог неологизма «летяжесть» на языке прозы. Это «невыносимая легкость бытия», конечно. Смотрите, насколько спрессованней поэтическое высказывание! В «Летяжести» упакованы как минимум три слова: «летя» (деепричастие: «Летя к Солнцу, Икар не думал о последствиях»), «тяжесть» и «жесть». Такова наша жизнь, состоящая из тяжести опыта и жести времени/обстоятельств; так – летуче – мы ее преодолеваем. Гравитация, груз страданий, конечность существования – и полеты во сне и наяву. Мы здесь, и ни от чего не уклоняемся, мы выдерживаем нашу жизнь. Поэт-то идет на руках по земле, ногами по облакам. Но «Летяжесть» – это про каждого из нас. Это не (только) о поэтах или, скажем, обо мне.

Если об «огнедышащем автомате», то в моей книге есть и протестные тексты: «Слезоточивый газ отечества/ сквозь видимые миру слезы/ вдыхает землемер без отчества…» Поэтический радикализм в целом, конечно, глубже простого противостояния режиму (с этим последним можно разбираться в прозе) – он экзистенциален и противостоит любой инерции и глупости.

– Структура вашей книги необычна, ее развитие, если судить по названиям разделов, идет как бы с конца эволюции – в начале «Сны-синицы», «Внутреннее зрение» – высшее, согласимся, достижение «человека мыслящего», а ближе к концу – «Откровенность деревьев» и «Неандертальская книга». Такая «антропологическая» градация не случайна?

– «Летяжесть» – метакнига, состоящая из самодостаточных и очень разных внутренних книг, которые можно читать по отдельности, а можно и подряд, прокатываясь вместе с энергией голоса и отдыхая на островках сквозных мотивов. «Летяжесть» – это даже не избранное, это – всё (за пределами ее остались разрозненные тексты примерно на одну маленькую книжку). Это мой корпус. Обычно такие книги выходят после смерти поэта, а мне повезло – я жива и смогу подержать в руках целое своей поэтической работы! Это стало возможным благодаря смелости издателя Игоря Воеводина и поддержке гениальных Ларса фон Триера и Владимира Сорокина (обращение к культовым фигурам прозы и арт-хаусного кино для меня не случайно, это можно понять из текстов). Фотография обложки – работа Евгения Мохорева (он совершенно блестящий и провокативный фотохудожник), а Александр Воробьев, которому мы обязаны стильным дизайном, начитавшись «Летяжести», недавно вновь собрал свою панк-группу, представляете? Поддержка этих людей – честь для меня.

Я не авторитарный автор. Книга должна быть органической, как дерево, – расти и ветвиться сама, надо дать ей волю. Но четкий замысел в устройстве целого есть: первые три книги – «Летяжесть», «Сны-синицы» и «Воздухоплавания» – как бы отвечают за «летя»: обнаженная лирика, воздух, эквилибристика, откровенный сюрреализм и музыкальные эксперименты. Три другие – «Внутреннее зрение», «Откровенность деревьев» и «Неандертальская книга» – скорее про «тяжесть», такой прыжок от слова к вещи, от метафизики к физике, от культуры через социальный протест к первобытно-реальному. Совершенно новые тут «Летяжесть» и «Неандертальская книга» (другие четыре книги печатались в специальных поэтических издательствах и до широкого читателя едва ли дошли).

– Вашу футуристическую, сюрреалистическую поэзию можно назвать веселым философским ответом на все вопросы о том, в какое время мы живем. «Средневековье у нас под ногтями», – пишете вы, говоря о «темноте полов». Вам неуютно в нем или позиция летописца, который признается, что «страшно сорваться мне с такой высоты, слишком высокое я заняла число», заставляет забыть о душевном комфорте?

– Душевный комфорт? Смеетесь? Это не поэтическая и не писательская категория. Я хочу понять другое, других – следовательно, предельно затрачиваюсь, не рассчитывая сил. Силы придут. Поэту не стоит трястись не только над рукописями, но и над своими границами. Рискую – следовательно, существую. 


Оставлять комментарии могут только авторизованные пользователи.

Вам необходимо Войти или Зарегистрироваться

комментарии(0)


Вы можете оставить комментарии.


Комментарии отключены - материал старше 3 дней

Читайте также


Павел Бажов сочинил в одиночку целую мифологию

Павел Бажов сочинил в одиночку целую мифологию

Юрий Юдин

85 лет тому назад отдельным сборником вышла книга «Малахитовая шкатулка»

0
1802
Нелюбовь к букве «р»

Нелюбовь к букве «р»

Александр Хорт

Пародия на произведения Евгения Водолазкина и Леонида Юзефовича

0
1335
Дышит упоением роскоши, юности и наслаждения

Дышит упоением роскоши, юности и наслаждения

Виктор Леонидов

Фигура Константина Батюшкова оказалась в тени. И не только для специалистов, но и для миллионов читателей

0
595
Перечеркнутый Джанхот

Перечеркнутый Джанхот

Ольга Грибанова

Может ли ползающий взлететь

0
387

Другие новости