0
5309
Газета Персона Печатная версия

15.08.2019 00:01:00

Мистерия собирания бога

Санджар Янышев о священной траве исырык и о том, как птицы могут быть насекомыми

Тэги: поэзия, философия, плотин, советский союз, сталин, россия, ташкент, самиздат, библия, португалия, каталония, магический реализм, швейцария, владимир набоков, арзамас, лев толстой, психоанализ, вуди аллен

Санджар Фаатович Янышев (р. 1972) – поэт, переводчик. Родился в Ташкенте. Окончил Ташкентский государственный университет (факультет русской филологии). С 1995 года живет в Москве. Составитель первой двуязычной антологии современной узбекской поэзии «Анор – Гранат» (2009). Один из основателей объединения «Ташкентская поэтическая школа», Ташкентского открытого фестиваля поэзии и альманаха «Малый шелковый путь». Автор книг стихов «Червь» (2000), «Офорты Орфея» (2003), «Регулярный сад» (2005), «Природа» (2007), «Стихотворения» (2010), «Умр. Новая книга обращений» (2017). Лауреат премии «Триумф» (2001), премии журнала «Октябрь» (2003), многократный финалист премии «Московский счет».

28-10-1.jpg
Удовольствие, которое сродни «священному
ужасу». Лев Бакст. Древний ужас
(«Terror Antiquus»). 1908. Русский музей
Перед поэтом, творящим на «перекрестке» языков, разворачивается более широкая картина мира. А Санджар Янышев вдобавок соединяет в себе языковую и духовную культуру Востока и Запада. Неудивительно, что процесс создания литературного произведения для него – действо мистериальное, в нем важны мельчайшие детали. С Санджаром ЯНЫШЕВЫМ побеседовал Юрий ТАТАРЕНКО.


– Санджар, сейчас, если можно так выразиться, «в тренде» уличные шествия, митинги. С каким плакатом вы готовы выйти на улицу?

– Был бы готов выйти на улицу – давно б вышел. «С миром державным я был лишь ребячески связан…»

– Но ведь плакат может быть любым – поэтическим, юмористическим…

– Любой плакат – это коммуникация, то есть дело нужное и ответственное... Впрочем, вру, в последние годы я не раз выходил и на митинги, и на шествия, и даже на «прогулки» (где еще увидишь такое количество приличных людей?) – вот только до одиночного пикета пока не дорос. Проблема в том, что я человек довольно закрытый. И из всех коммуникативных форм мне пока доступна только внутренняя, письменная. Даже выход в сеть Facebook с постом или комментарием требует определенного рода энергии, особой – летучей – расположенности. В зеркале соцсетей человек сильно меняется: он заводит себе двойника, лишь отчасти неся ответственность за его (двойника) действия. Мне же хватает двойничества в реальности (я по гороскопу Близнец – и по знаку, и «по самой жизни», как говорил Калиостро). Поэтому, чтобы выйти в Сеть, всякий раз жду совпадения с тем образом, который в наибольшей степени ассоциирую с собой, со своим «я».

– А разве достаточно проявления своих убеждений в соцсетях, где лишь «Слова, слова, слова»?

– Когда пришел 2014 год, вспучивший национальные комплексы, я вдруг увидел (и эта штука была посильнее телепропаганды), как идеи материализуются в бетонные конструкции и становятся силой, способной двигать историю. При этом конструкция всегда включает в себя некий набор прежде разрозненных элементов. Условно, плач по «провороненному» Советскому Союзу аранжируется ксено- и гомофобией, резко негативным отношением к «либеральным ценностям» (что бы это ни значило), оправданием войны «геополитическими интересами» (что бы это ни значило), приматом «справедливости» над правдой, в конце концов, реабилитацией Сталина. А еще я увидел, что разделять чью‑то, массовую или непопулярную, точку зрения – без всяких публичных манифестаций – уже означает участвовать в процессе, который впоследствии назовут историческим. Ибо где‑то действительно есть некое «облако» – назови это «мировой душой» (по Плотину) или «ноосферой» (по Вернадскому). И тут в счет идет не только количество одинаково мыслящих индивидуумов, но и качество мысли: сила идеи, сила убеждений каждого конкретного человека. Поэтому быть в меньшинстве – еще не значит проиграть. Я бы почитал об этом роман или… написал его сам. Хотя, возможно, выношенное намерение – уже идея достаточной силы…

– А что мешает его написать?

– Как говорил (уже не помню где) бессмертный Вуди Аллен: все, что тебя окружает (утренняя газета, плохо заточенный карандаш, глаза любимого человека…), является причиной не делать то единственное, что ты должен делать.

– Ну, а стихи – по‑прежнему дело спонтанное?

– Нет, со стихами, которые я писал в течение последних десяти лет, выходило примерно то же. Скажем, в недавней моей книге «Умр», собрании поэтической прозы, есть рассказ «Баллада о Патыре». Он начинается так: «Их осталось пятнадцать, окруженных фронтом, болотами и чумой, зовущейся унынием./ Почти безоружные, обескровленные, среди выгоревших дочерна сосен, чьими призраками они теперь, по сути, являлись./ Трое смертельно раненых, четверо – не смертельно./ И те, и другие знали, что будут съедены». Неожиданно для всех один из бойцов, узбек, начинает строить тандыр, глиняную печь, где традиционно выпекают лепешки, самсу и т.д. Потом из картофелины, древесной смолы и семян священной травы исырык он готовит нечто и запекает это в тандыре. Получившуюся лепешку делит на пятнадцать равных частей... В общем, довольно витиеватый текст с почти евангельским посылом и счастливым финалом. Так вот, началось все со странной фразы, непонятно откуда явившейся в голову: «Тандыр в партизанском лесу». Рассказом она стала спустя четыре года.

– Книга «Умр. Новая книга обращений» в 2018 году была в финале премии «Московский счет». Насколько я знаю, премия оценивает исключительно книги стихов. А тут – почти проза…

– Я стараюсь не проводить жестких дефиниций – пусть это делают другие, если хотят. И потом, это ведь ужасно интересно. Читаешь рассказ, short story, а дочитав, догадываешься, что перед тобой, по сути, стихотворение – shot of the poem. Почти все вещи в этой книге на shot of the poem писаны так называемым библейским стихом (версэ) – и это не случайно.

– У ваших коллег по «Ташкентской поэтической школе» Евгения Абдуллаева (Сухбата Афлатуни) и Вадима Муратханова в этом году вышли новые книги – рекомендуешь к прочтению?

– Вы думали, скажу – нет? Они очень разные, и это счастье. У Вадима переиздана книга «Цветы и зола», выпущенная самиздатом в Ташкенте, кажется, еще в прошлом веке. Хотя он включил сюда и несколько более поздних текстов, близких по крови, «детскому» мироощущению. В нашей тройке Вадюша – Главный Архивариус. У него никогда ничего не пропадает – все идет в дело. Читаешь какое‑нибудь древнее стихотворение – а оно изменилось, и, возможно, не в последний раз. Японцы одно хайку шлифовали годами – вот и Вадим такой же… огранщик из «ложи вольных камней».

А если вдруг с небес Посол

за мной придет, ему отвечу,

что только телом я прошел

мою дорогу человечью…

Женя другой, он у нас – Главный Алхимик. И в стихах, и в прозе. «Человек возрождения/ эпохи вырождения», как поется в одном стихотворении из упомянутой вами книги «Русский язык». Он все время ищет новый повествовательный лад (не только в прозе, но и в стихах), новый писательский метод. Известность ему принес так называемый магический реализм азиатского извода, в котором все герои – продукты распада империи, существа фантастические – и поведением, и речью (их язык вроде русский, но – «в тюбетейке», по определению одного из Жениных персонажей). Однако последние романы Афлатуни – «Муравьиный царь» и «Рай земной» – это освоение иных областей, а именно русской провинции. Нашему другу надоело быть «экзотическим фруктом», теперь он писатель не только «русский», но и «российский». Не удивлюсь, впрочем, если действие его десятого романа будет происходить уже в Португалии или Каталонии, или швейцарском… доме для престарелых.

– Подумал, скажете – в швейцарском банке… .

– Ну, или в швейцарском отеле – к примеру, в городке Монтрё, где жил Набоков. Итак, приезжает туда господин из Германии. Снимает набоковский номер в Монтрё-Паласе. Поскольку этот господин – тоже писатель, то там он переживает что‑то сродни «арзамасскому ужасу». Знаешь, что это? Сам недавно узнал. Лев Толстой как‑то проезжал Арзамас, остановился на ночь в одном из номеров и там пережил безотчетный страх смерти. Может, это и была сама Безносая. Считается, что после той ночи прежний Толстой умер – родился новый… Еле дожив до утра, он бежал прочь – чтоб никогда больше в этот город не возвращаться. Вот сюжет!

– Для вас поэзия – форма самопознания или самовыражения?

– Ваш вопрос мне напомнил, как однажды на выступлении в чукотском городе Билибине одна женщина вдруг встала и спросила: «Скажите, а о чем ваши стихи?» Я тогда напряг все свои извилины и ответил: «Знаете, если применить статистику, то скорее всего окажется, что они – о любви». Правда, это было задолго до «Умра», где меня интересуют главным образом человеческие метаморфозы… Ответить на ваш вопрос очень просто, потому что – вы не поверите, но когда‑то я об этом думал всерьез. Любое письмо – «собирание бога». Это не я придумал, такова философская концепция Виктора Тростникова, математика и православного мыслителя, чью книжку «Мысли перед рассветом», изданную в 1980 году в Париже, я однажды прочел в Ленинке; позже разыскал автора, мы пообщались. Два года назад он умер. Главная мысль такая (если коротко): что бы мы ни делали – вскапывали огород, сочиняли музыку, снимали фильм, – мы участвуем в строительстве здания под названием «бог». Во всех мифах есть мотив умирающего (умерщвляемого, расчленяемого) и воскресающего (собираемого по частям) божества. Лучший пример такого собирания – роман. Для его написания нужно вспомнить все, что ты когда‑либо знал. Собрать все силы – какие есть и каких нет. За последними необходимо охотиться – а значит, надо стать тысячеглазым и тысячеухим. И, конечно же, предстоит собрать по кускам себя самого. В течение жизни мы утрачиваем множество способностей – рисовать, писать красивым почерком и т.д. А написание большого текста – как раз вспоминание всего, что утратил, возвращение былых навыков… Актом письма ты участвуешь в некой мистерии, собирая и «бога», и себя как образ Создателя…

– Выходит, созданный текст меняет больше автора, нежели читателя?

– Отношения с читателем – это побочный результат. Главное дело – воскресить самого себя.

– Почему умеющих водить машину – миллионы, а умеющих писать хорошие стихи – сотни?

– Начнем с того, что людей, считающих, что они умеют писать хорошие стихи, – тоже миллионы. Практически каждый подросток в пору формирования личности пишет стихи. То есть эта штука сродни терапии: не внушенный в школе пиетет к трагическим фигурам, но сам Язык, подобно брадатому психоаналитику, молча внимает юному стихотворцу – и качество речи тут не важно. Важно выговориться, важно выломиться. В каком‑то смысле это протест, первые пробы самостояния. Так что даже в массовом своем изводе литература – это не «часы забав иль праздной скуки». И удовольствие, которое мы испытываем, пиша стихи, сродни «священному ужасу» (из того же Пушкина). А еще люди в большинстве своем полагают, что умеют стихи читать. Лет шестнадцать назад я выступал со своими стихами перед участниками некоего поэтического семинара, после чего каждый счел своим долгом что‑нибудь сказать (их так учат). И одна юная поэтесса сделала заявление: «Когда я слушаю стихи С.Я., я поражаюсь, насколько это круто. Но когда вижу эти тексты на бумаге, вся магия куда‑то улетучивается. Он напоминает мне фокусника, достающего из шляпы кроликов». Я тогда просто пожал плечами и вытащил очередного кролика. Музыку любят все – читать нотное письмо (то есть играть по нотам) могут лишь профессионалы. Если человек умеет складывать буквы, это еще не значит, что он овладел искусством чтения.

– Вы процитировали Пушкина. Какие его вещи перечитываете?

– Не так давно снова с огромным удовольствием погрузился в сложный мир «Евгения Онегина». Это произведение – как столп света! Я не скажу, что каждое слово там на своем месте – отнюдь. Некоторые рифмы режут слух, сегодня они кажутся следствием небрежной легковесности: семьей – тафтой, стенах – изразцах, такой – площадной, живой – пустой… Словно стреляющий метит в центр, а попадает в окружность. Но тем жизнеспособней здание романа, чем больше он похож на человека – со всеми его слабостями и рефлексами, тихими радостями и милыми прокрастинациями… А эпиграфы? «Нравственность в природе вещей…» Вообще к «Онегину» надо возвращаться, хотя бы раз в десять лет. Сам Пушкин в ходе письма взрослеет, и это очень заметно. Примерно к четвертой главе он становится настоящим мудрецом. А как его читает Юрский! И как по‑разному: в 1967 году и спустя три десятка лет, в 1999‑м. Увы, в школе нас научили читать слова – но понимать стихи не научили. Бродский мог полтора часа разбирать одно стихотворение Роберта Фроста... Кстати, хорошим уроком пристального чтения является перевод. Хочешь понять стихи иностранного поэта – займись его переводами на русский.

– А вы ведь тоже переводили Фроста?

– Каюсь. Началось все со стихотворения «Бук»: «Where my imaginary line/ Bends square in woods an iron spine/ And pile of real rocks have been founded…» Очень хороший перевод Григория Кружкова почему‑то не соответствовал оригиналу метрически: «Средь леса, в настоящей глухомани,/ Где, под прямым углом свернув к поляне, / Пунктир воображаемый прошел…» Однажды я составлял книжку современной узбекской поэзии; там я настаивал на том, что поэзия должна переводиться эквиритмично, поскольку энергия стиха входит в чужой для него язык через узкие ворота метра… В общем, перевел в результате дюжину фростовских «штучек» (так я называю его короткие метризованные стихотворения). По большому счету мне просто хотелось пропустить любимого поэта через себя.

– Как вам кажется, каким образом меняется поэзия в ХХI веке?

– Как‑то меняется… Прежде всего отвоевывает новые территории – и жанровые, и видовые. Скажем, гражданская лирика сегодня звучит совсем иначе, нежели пятьдесят лет назад. Поскольку в наши дни почти все является «политикой», то и любое современное стихотворение начинено гражданственностью – не тематически, так интонационно. Во всяком случае, может быть прочитано и в таком ключе. Расширяются границы того, что принято традиционно относить к поэзии. Стихотворением может оказаться какой‑нибудь жест. Или уличное граффити. Пост в Facebook о том, что сломался холодильник... Однажды поэт Дмитрий Тонконогов, глядя на засиженную голубями площадь (дело было в Киеве), сказал, что это никакие не птицы. «Кто же они?» – спросил я. «Насекомые», – был ответ. И вот этот случай я вспоминаю уже десять лет. Для меня это пример абсолютной поэзии.


Оставлять комментарии могут только авторизованные пользователи.

Вам необходимо Войти или Зарегистрироваться

комментарии(0)


Вы можете оставить комментарии.


Комментарии отключены - материал старше 3 дней

Читайте также


Пекин готов ускорить урегулирование украинского конфликта

Пекин готов ускорить урегулирование украинского конфликта

Наталья Приходко

Китай допускает свое участие в предстоящем саммите мира в Швейцарии

0
626
Региональная политика 11-14 марта в зеркале Telegram

Региональная политика 11-14 марта в зеркале Telegram

0
1093
И каждый из нас стал тих

И каждый из нас стал тих

Евгений Лесин

Андрей Щербак-Жуков

К 65-летию поэта и трибуна Всеволода Емелина

0
3915
Зачем химику Кант

Зачем химику Кант

Андрей Мартынов

О философии вне философии

0
1188

Другие новости