Прозрачный монолог

С.И. Фудель. Собрание сочинений в трех томах. Том первый. М.: Русский путь, 2001, 645 с.

Издательством "Русский путь" начат выпуск трехтомного собрания сочинений Сергея Иосифовича Фуделя (1900-1977) - одного из самых ярких русских религиозных писателей недавнего времени. Первый том увидел свет в конце прошлого года при поддержке Русского общественного фонда Александра Солженицына; составлен и подготовлен к выходу протоиереем Н.В. Балашовым и литературоведом Л.И. Сараскиной; в работе над примечаниями принимали участие многие другие лица, среди которых сотрудники православного Свято-Тихоновского богословского института.

В увесистый том помимо известных по журнальным публикациям "Воспоминаний" и записок автобиографического характера "У стен Церкви" вошли впервые публикуемые "Воспоминания об отце Николае Голубцове", записи об оскудении христианской веры в мире - "Моим детям и друзьям", письма к близким людям - значительной частью к сыну Николаю Сергеевичу, - датированные 1945-1977 гг.

Сергей Иосифович Фудель был сыном известного московского пастыря-подвижника, церковного писателя и публициста отца Иосифа Фуделя, скончавшегося в 1918 г.; трижды - в 1922, 1932 и 1946 гг. арестовывался и подвергался ссылкам - на литературную работу оставалось немного времени, и ее основная часть приходится на 50-70-е годы, когда сочинения Сергея Иосифовича имели хождение в самиздате (попадая и в тамиздат). Жестокая участь сидельца и лагерника не помешала Сергею Фуделю оставить потомкам литературное наследие жизнеутверждающего звучания.

Фудель не искал страдания, но оно преследовало и со всех сторон окружало его. Из того, что появилось в вышедшем томе, вычитываются, однако, не филиппики общественно-политическому строю и палачам-гонителям Церкви и не дифирамб страданию (повторяю, автор его специально не искал), а поэма и гимн о счастье жизни, так как жизнь для Фуделя побеждает страдание и смерть и продолжается в лучших и вечных мирах.

Фудель много пишет о холоде мира и о теплоте. Теплота возгревает религиозное чувство, теплота исходит от Церкви, которая обнаруживается как преодоление одиночества, как дружественное божественное единение людей. Рефрены о любви, достигаемой смирением, о том, что любовь выше молитвы, образ чудесных цветов, вырастающих на черной земле страдания, привносят в писания Фуделя исповедальный и экзистенциальный элемент. Он не задается специальной целью создания художественных образов, но в его эссеистике, где живое чувство тянет за собой нить повествования-размышления, высвечивает человеческое лицо, есть черты подлинного искусства, если понимать под искусством то, что превосходит обыденность и дает возможность прикосновения к иным мирам. Это безыскусное, неожиданное, спонтанное искусство человека, просто рассказывающего о том, что его более всего волнует. Сам Фудель об искусстве говорил так: "Человеку в искусстве могут посылаться какие-то откровения божественной правды <...> благодаря великому оскудению религиозной жизни, слова и художественные образы некоторых писателей - ну, скажем, Тютчева, Лермонтова, Лескова, Пастернака или Экзюпери, как бы возмещают это оскудение. Один том Достоевского или та страница Диккенса, где маленький Джо умирает, силясь понять "Отче наш", дают больше для доказательства силы христианства, чем иногда целая духовная семинария. Ведь доказывать нужно не "вообще" христианство, а силу его в современной душе. Искусство как некоторая форма выражения духовной жизни вполне закономерно".

Фудель - замечательный повествователь, рассказчик, овладевший собственным голосом, стихийным напором языка. "Воспоминания", где многажды обрисованы известные деятели культуры, литературы и Церкви, сопоставлены их личные и общественные позиции (ведь мемуарист еще и исполняет общественный долг), с моей точки зрения, относятся к числу лучших страниц русской биографической прозы второй половины XX века. Поверх основательного мемуарного текста, могущего служить одним из самых достоверных источников по истории Русской Православной Церкви 20-х гг., проступает эмоционально изложенная история "русского мальчика" с широким спектром умственных, религиозных, культурных, художественных интересов, юность которого пришлась на революционное время, продолжилась тюрьмой (Фуделя подставили живоцерковники), этапами, ссылками в обществе теперь уже знаменитых, а тогда опальных и гонимых церковных деятелей. При чистоте и точности языка "Воспоминаниям" свойственна непринужденная гибкость повествования, безупречная правдивость и естественность тона, верность психологического рисунка.

Собственно, документально-фактическая ценность воспоминаний Фуделя сомнений не вызывает. Более того, она уникальна по целому ряду позиций: свидетельства о последних оптинских старцах; характеристика отца, его выдающейся пастырской и литературной деятельности, теплой дружбы с Павлом Флоренским; мастерски и очень лично исполненный портрет Сергея Дурылина в бытность его священником с размышлениями о возможных причинах отхода от священства; зарисовки с натуры образов митрополита Кирилла Казанского, епископа Афанасия (Сахарова), священника Валентина Свенцицкого, других ярких фигур Русской Церкви.

Митрополит Кирилл дан несколькими мазками. Например, так: "Высокий, очень красивый, еще сильный, несмотря на большие годы, он нес свое величие и светлость по тюрьмам и этапам России. Помню его входящего, точно в богатую приемную залу архиерейского дома, в нашу маленькую и невероятно клопиную камеру вятской тюрьмы. На нем была не громоздкая и нелепая шуба, а теплый меховой подрясник, твердо опоясанный ремешком, как древний кафтан, высокая меховая шапка и шарф, закрученный поверху с концами за пазухой, как это делали когда-то московские извозчики. Это был Илья Муромец, принявший под старость священство. В той камере нас застало Рождество 1922 года, и была отслужена всенощная, и митрополит громогласно воспевал праздничный канон на пару с одним эсером, неожиданно оказавшимся хорошим церковным певцом... Потом владыка заставит певучего эсера сыграть с ним шахматную партию".

Василий Розанов, писавший примерно в одно время с отцом Иосифом Фуделем (и на сходные темы: славянофильство, проблемы воспитания, Константин Леонтьев, Владимир Соловьев), называл того "литературным пустоцветом", подразумевая, очевидно, во вполне добротных сочинениях своего литературного современника (прежде всего самоотверженного пастыря, а не сочинителя) недостаточность блеска, игры, изящества, художественного эффекта, что - принимая во внимание известную вздорность Розанова - возможно, отчасти и верно, но чего совершенно нельзя сказать о литературе Фуделя-сына. Он, кстати говоря, хотя книжки Розанова вслед за отцом не слишком жаловал, относился к предшественнику из серебряного века вполне благодушно. Не раз с ним собеседовал и воочию наблюдал в начале революции, как и Бердяева, и Флоренского, и Сергия Булгакова, и Самарина, и Льва Тихомирова и многих других религиозно-философских знаменитостей той поры. "Розанов был маленький старичок с зорким взглядом, весь в облаках табачного дыма и какого-то особого "самозатвора" в этих облаках, за которыми целая эпоха русской интеллигенции. В этой эпохе - и настоящий ум, и пустая болтовня, и искренность в людях, и занятость только собой, и отрицание атеистического тупика, и нежелание настоящего подвига веры - в общем, "середка на половинку" маловерия и "вы, конечно, правы ("насквозь прокурена душа"), но оставьте меня в покое с моими гениальными мыслями"...

Фудель был церковным человеком, пережил период колебаний в вопросе принятия священного сана, а в последние годы прислуживал в качестве простого псаломщика в храме города Покрова Владимирской области, однако предпочитал по смирению говорить о себе, как все еще о только готовящемся войти внутрь Церкви.

Свои размышления на темы веры и Церкви он писал не с риторическим пафосом, а с глубоким чувством собственной недостаточности. "Настало время (да это и всегда было так), когда в христианстве можно убедить только личной верой в силу Божию. Всякое писательство о нем все больше теряет свое значение. А нам (мне) как раз хочется только "о", а не "в". Быть в Церкви - это значит вступить на тесный и узкий путь Христов, и как мало дерзающих на это! Сколь же легче сидеть "около церковных стен" на солнышке, слушать птичек и, покуривая, размышлять без особого труда об этой тесноте и скорбности. Такие мы, как бы верующие".

Писательство Фуделя силу его личной веры как раз передает. И тут хочется еще немного сказать о значении личного элемента в писаниях Сергея Иосифовича. Именно благодаря присутствию этого элемента, его писания далеко превосходят компилятивные религиозно-нравственные книжки. Фудель различал веру как обычай и веру как ощущение и писал из себя, изнутри собственного ощущения веры. Христианство для него - сама жизнь, свет и тепло жизни, преодолевающей холод мира, прямое указание на нетленность и вечность этой жизни. Он выступает как человек, опытно познавший эту радостную и счастливую жизнь, как в конечном итоге учитель жизни (в том числе в интереснейших письмах, где внимательный читатель не пройдет мимо своеобразных и острых высказываний Фуделя на темы литературы и искусства). Для такого учительства надо иметь прозрачную душу, прозрачный монолог (выражения Фуделя). Тогда "будет виден весь мир, все люди, все разнообразие мира. Ведь все же дело в том, чтобы не себя раскрывать, а через себя мир".

У Фуделя так и есть: раскрытие живого многообразия мира и населяющих его людей через прозрачный монолог. Кроме того, что этот монолог обладает достоинством, он самым органичным образом связан с высокой литературой как с формой передачи духовного откровения, с возможностью искренности.