Добившийся всего, чего хотел

Святослава Николаевича уже два года как нет на земле, которую он любил так же самозабвенно, как свое дело, и говорил своей жене Ирэн, с которой прожил 26 лет: "Знаешь, чего мне там будет больше всего не хватать? Вот этого всего┘" То есть травы, цветов, простора, неба, лошадей, земли после дождя, летнего солнца┘ В его записках есть такая фраза: "Если там ничего нет, то зачем здесь все это?" Мы не можем знать, как т а м, а потому наше дело - думать о том, как жить здесь, а возможно, исчислять (это уж как каждый для себя решит) свою жизнь и свое дело в "федоровых", как в особой единице измерения жизни.

Какие бы страсти ни кипели вокруг этого имени, каким бы жестким и даже жестоким человеком при всей своей доброте ни был бы в разных ситуациях сам Святослав Николаевич, исповедовавший принцип зэка "не верь, не бойся, не проси", нам с точки зрения собственного развития важно одно: каким образом этот человек, с детства помещенный в прокрустово ложе объективных обстоятельств и системы, сын репрессированного в 1937 году комдива Красной Армии никогда не признавал для себя слова "низь-зя" - и потому добился всего, чего хотел? И если Федоров смог, то почему ты не можешь?

Для его жены Ирэн Ефимовны, написавшей недавно книгу "Долгое эхо любви", уход этого человека - долгая, непреходящая боль, зияющая пустота. Но для всех остальных - это нечто другое: умом понимая, что Федорова больше нет, что прошло, оказывается, уже два года после его гибели на "проклятом" вертолете, люди вспоминают о нем тоже как-то ┘ "весело", рассказывают живые и смешные истории, а если даже эти истории и драматические, то тоже, по сути, рассказываются они в настоящем, а не прошедшем времени. А происходит это потому, что даже посторонним трудно представить себе отсутствие Федорова на этой "веселой" земле - и уж совсем невозможно представить себе, что его огромный кабинет, похожий на вечно гудящий от идей и человеческого движения корабль, стал музеем. В самой личности Святослава Николаевича никогда не было ничего "музейного", чопорного, фальшивого, застывшего и бронзовеющего, в чем убедился и автор этих строк, встречавшийся несколько раз с Федоровым в начале девяностых годов.

На первое интервью я шла с трепетом. Святослав Николаевич поразил простотой общения, хлесткостью и безоглядностью своих формулировок, хотя удивить тогда журналистов всем этим было затруднительно: время вообще было лихое, "отвязное", много тогда кто чего говорил (свобода!). Но было ясно, что мой собеседник давно продумал формулировки и произносит их совсем по другой причине, нежели остальные, местами смелые сограждане: в нем органично сидело то, что Чехов очень точно назвал "незаискивающим протестом". И действительно, никто и никогда по отношению к Федорову не наблюдал той фантасмагории, которая случалась и случается сплошь и рядом с самыми известными людьми: смотришь, утром человек страстно и бескомпромиссно обличает Кремль, Власть, Систему, а вечерком того же дня, глядишь, умильно смотрит на руку, дающую и кормящую. Разумеется, Святославу Николаевичу приходилось ходить по высоким кабинетам, разумеется, у него были столь же высокие и покровители, и враги, разумеется, ему приходилось нарушать - ради Дела - свою зэковскую заповедь в последней ее части, но то, что сам Федоров никогда не был высокопоставленным рабом, - это факт. Вообще его выстраданные размышления всегда касались внутреннего рабства, и в первом же интервью на меня обрушилась эта федоровская "концепция" под общей формулой "Мы - рабы": да, мы еще рабы, говорил он с какой-то веселой и непримиримой горечью, нам все еще выдают пайку, чтоб мы были благодарны за нее всю оставшуюся жизнь, нам не дают работать и зарабатывать так, как мы можем и должны, чтоб мы были вечными просителями. О рабстве было сказано так много, что я спросила: Святослав Николаевич, а не возглавить ли вам восстание рабов?

Федоров отшутился, сказал, что у него, во-первых, нет времени, во-вторых, карьера Спартака его не привлекает, а в-третьих (nota bene!), и после восстаний рабы еще долго остаются рабами. Затем Святослав Николаевич стал рассказывать мне о системе распределения денег в институте, из чего следовало, что он просто менеджер высокого класса - и потому его заработок зависит от его вклада в общее дело и от того, как оценивает его работу коллектив, который и сам вкалывает будь здоров. Приводились какие-то цифры, Святослав Николаевич что-то доказывал на калькуляторе, который всегда носил с собой, - словом, все было так убедительно и ново, что я придумала для всего этого свою формулу - "капитализм от Федорова". Затем вышла моя статья "Кентавр", затем мы встречались еще два-три раза, говорили о меценатстве в России, о той помощи, какую могли бы оказать авторитетные и всего добившиеся люди студентам и, в частности, студентам-медикам, ибо время в начале 90-х было лихое и голодное: в Москве при огромных очередях за бутылкой кефира ("Больше двух в руки не давать!") в продуктовых магазинах полки сияли небесной чистотой. Я предложила Святославу Николаевичу тогда такой совместный проект при информационной поддержке: учредить первую в России именную стипендию имени Федорова для студентов-медиков, а затем на основе выделенных им грантов (первых отечественных, а не западных) поддерживать прошедшие специальный конкурс лучшие провинциальные медицинские центры. Проект Святославу Николаевичу страшно понравился, но, к сожалению, не состоялся по ряду причин.

В своей книге Ирэн Федорова вспоминает, как породистого арабского скакуна по имени Шах, которого Федоровы выкупили за 300 рублей ("это был наш первый собственный конь"), сначала наметанным глазом усмотрел директор Раменского ипподрома: Шах вез телегу с бочкой в каком-то совхозе, куда его, в свою очередь, продали из цирковой группы - по причине голода. Пример почти символический, поскольку все мы немного лошади, а в нашем Отечестве и породистым скакунам приходилось и приходится возить телеги с бочками. Однако буйная федоровская порода и несомненная ее принадлежность к независимой элите духа (как ни парадоксально, благодаря как раз испытанной зэковской заповеди) делала Федорова особым Кентавром: хрусталики хрусталиками, лазеры лазерами, а за мужиком, укравшим по привычке дверь на "федоровской" стройке, когда его институт только строился, он мог погнаться лично - и вернуться победно с дверью на спине, как с боевым трофеем┘ Когда Федорову случалось падать с лошади, хотя он был хорошим наездником, это не мешало ему на следующий же день лететь в Америку на конференцию с жутким подтеком под глазом, после чего профессор Майлс Геллен, по воспоминаням Ирэн Ефимовны, ехидно спросил мэтра, когда тот снял очки: "Слава, признайся, в какой африканской стране ты успел совершить революцию?"

Блаженны нашедшее свое Дело - им не нужно никакого иного блаженства. Федоров нашел свое Дело, своих друзей и своих врагов (без них была бы такая скукотищ-ща!) - и потому жить ему было, несомненно, весело. Но, может быть, отчасти прав Эдуард Сагалаев, сказавший недавно, что нельзя по определению "продолжить дело Федорова", как нельзя дописать картину за ушедшего художника.