Театр Луны

В дальней электричке душно, народу полно - с двух или трех отмененных ближних. Сыро, потно, весь день шел дождь, кто успел занять место, тот, довольный, бросив на сиденье зонт или кулек, идет курить, покупает соленые орешки, мороженое. Другие откупоривают пиво, но пьют вполглотка, оставляя жажду на потом, когда отправится поезд. Электричка трогается, и все понемногу упаковывается: все, кому надо, сидят, все, кто хотел, едут. Читают "СПИД-Инфо", "МК". Реже - "Из рук в руки". Собственно, эту газету читает только один парень в тамбуре, подобрав ее с сиденья, не замечая похабного рисунка на первой полосе, сделанного размашистым фломастером: изящную дамскую ручку в перстнях, трепетно несущую, подобно олимпийскому факелу, матерый фаллос. Из рук в руки.

Продираются сквозь толпу мелочные продавцы, снуют контролеры. Пропоет на бегу с гармошкой или гитарой бродячий музыкант, прокатятся шаровой молнией просящие милостыню - с золотыми сережками - цыганята. Им не подают, да они и не ждут. Поезд уже идет вовсю, и разморенные духотой и влагой пассажиры сникают, дремлют. Торговцы не очень-то церемонятся с их сновидениями и наперебой предлагают свой товар.

У продавцов своя этика: деликатно ожидают, пока коллега прокатит свой рекламный ролик, а затем начинают свой. Бельевая веревка, гелевые и шариковые ручки, очки, пластырь, семена, ножницы, книжки. Слепой, ловко орудуя дюралевой тростью из лыжной палки, разносит газеты. У него десятки названий, еженедельников и ежедневных, правых и левых, желтых и красных; он ловко, на ощупь, то ли по толщине, то ли по краске выхватывает из сумки газеты и выдает каждому свою. Не купившие читают приклеенный над входом очередной афоризм из "Аргументов": "Мужчины способны на все. Женщины - на все остальное".

Последним входит в вагон продавец видеокассет. Он едва удерживает в руках огромную разноцветную пирамиду коробок и четким, хорошо поставленным голосом рассказывает о каждой кассете. Краткая пиратская аннотация. Есть голливудские боевики, отечественные, военные, детективы, мексиканские мелодрамы, мягкое и жесткое порно, документальные, про природу. Охотников мало, кто-то, явно не покупатель, лениво берет коробку, долго разглядывает картинку с долголягой дивой и автоматом Калашникова наперевес - и возвращает торговцу. Неинтересно. Продавец, недовольный, уходит.

- Слышь, сосед, а про что видики-то? - толкает соседа, молодого парня с плеером, проспавший продавца старик.

- Про все, - отрезает малый и жмурясь углубляется в свою темную музыку.

- Нет, про что, говорю, фильмы-то, - прямо истерически вскакивает старик, - я же не слышал!

- А тебе это надо, старый? - отвечает ему из соседнего купе аккуратная старушка в шляпке и с кошкой в лукошке. - Стрелялки, догонялки...

Вагон грохочет, а старик, махнув рукой, плачет от обиды.

Остановка. В вагон входят активисты "Идущих вместе" с задорным комсомольским огоньком в глазах и хорошо отполированными коготками. Они в черных майках с кесарскими головами на груди и даже в тесноте вагона не теряют шага. Не задерживаясь, они проходят, скандируя свои рекламные слоганы, и народ почтительно расступается: "Идущие" призывают сплотиться вокруг президента.

* * *

Депутат Федерального собрания, известный своей непримиримостью, "радикальностью", часто использующий в парламентских прениях такие слова, как "буря и натиск", "или грудь в крестах, или голова в кустах" и т. п., - на отдыхе в подмосковном пансионате. У него тяжелая курчавая борода, загорелая мужественная лысина и волосатые руки. Публика все чинная, благородная и хотя в теннисках с короткими рукавами и шортах, но при галстуках. Дамы в шляпах.

Жаркий июльский день, замерли птицы, стоят облака. Зеленый виниловый шланг брошен на клумбу и едва дышит от жары. Тоненькая струйка воды, одна живая в летнем царстве мертвых, весело бьет из прохудившегося шланга и переливается пыльной радугой. Отдыхающие до нее не доходят.

Послеобеденный моцион явно не клеится. То ли обед был слишком плотен, то ли жара. Депутат с газеткой под мышкой, один мужественно исследующий темные аллеи, останавливается в нерешительности перед струйкой воды, пересекшей ему дорогу, и, хорошенько подумав, разворачивается и идет обратно. Вынырнувший из куста туи малыш, убегающий от няньки на велосипеде, насквозь проезжает препятствие и весело смеется. Когда-то он еще станет депутатом!

* * *

Послеполуденная жара в центре Москвы. Забредаю с Триумфальной площади в чахлый сквер - ни травинки, ни кустика; в неметеной пыли собачьи прелести, птичий пух, тополиные сережки. Впереди над аркой дома желтый транспарант: "Театр Луны".

В сквере ни скамейки, ни дощечки. Присесть негде. Забредшие на тенек "гости столицы", с нарядными, изнуренными жарой детьми, покружив по пыльному садику, идут дальше. Я не гордый и сажусь прямо на бетонный приступок, достаю пакет молока и питу, закусываю на воздухе. Тотчас подлетает стая воробьев, драных и тоже чахлых, "местных", как пара бомжей, расположившихся неподалеку. Птицы ничего не боятся, подходят близко, прямо к ногам. Голуби издали наблюдают мелюзгу, но подходить ленятся, чуют, что им здесь не перепадет. Крошу птицам хлеб, обмакивая в молоко; пыля крыльями, они схватывают крошево на лету и по-весеннему ссорятся, галдят. Облако пыли окутывает бомжей.

Они тоже, видимо, из "местных". Один, помоложе, то и дело отлучается к ближнему уличному кафе и приносит оттуда пивные бутылки, недогрызенную булку, полсникерса. Опивки сливают в одну бутылку.

- Теплое пиво, - жалуется один. - В холодок бы.

- А леща вам вяленого не подать? Под салфеткой, - отвечает другой.

- Не, я воблу люблю и шпроты. В прошлом году на свалке пять банок шпрот нарыл, почти не протухли. Так, запах только небольшой. Я целую неделю как белый человек жил. Когда еще теперь повезет...

У старшего на ногах кроссовки без шнурков, у его подручного сандалеты на одну - левую - ногу и, похоже, разноцветные: от грязи не видно. Босые ноги залеплены пластырем и замазаны йодом. Старший вполслуха (одним наушником) слушает разбитый, перемотанный изолентой плеер, что-то крикливое и замшелое, то ли Кобзон, то ли Пугачева; он в этом мире почти отсутствует, равнодушен к нему. В глазах тоска, в висках свалявшаяся седина. Он делится с товарищем музыкой, иногда дает ему послушать другой наушник, когда музыка, на его взгляд, особенно хороша. Он здесь уже только для того, чтобы передать опыт. Молодой оптимистичнее, злее. Добытчик. Бомжи воробьев не жалуют, и те к ним даже не подпархивают. И те, и другие здесь хозяева, давно поделили территорию и поэтому равнодушны друг к другу, как давние соседи. На меня бомжи смотрят неодобрительно.

- Нечего тут кормить, - ворчит старший, - много вас тут, доброхотов, ходит, весь сквер просидели, москвичам и отдохнуть негде... Езжайте к себе и кормите. В провинцию вашу. В Сибирь.

- Да, да, - поддакивает тот, что в сандалетах. - Антисанитарию развели. Лужкова на вас нет.

И отправляется в новую ходку за сникерсом.

Я молчу, крошу птицам. Допиваю молоко. Думаю, что и птицам в Москве не сладость. Пусть и в центре.

Видя, что я не реагирую, бомжи переходят на воробьев. Поговорить, хоть и жара, охота, права качнуть.

- Ну чо тут топчетесь, чо топчетесь? Пылите, как дворники на выходной. Музыку слушать не даете. Мест хлебных в Москве мало? Помоек? - гундит тот, что в кроссовках.

- Да, айда за Кольцевую или там куда хочете. Нет, всех в центр несет, отбою от вас настоящим москвичам нету! - поддакивает тот, что в сандалетах.

И они, заголив тощие животы, достают свои чахлые причиндалы и пугают ими воробьев. Птицы, снявшись всей стаей, улетают. Бомжи тоже встают и бредут куда-то под арку, под транспарант, где дают современную пьесу. Старший пристраивает на ходу второй наушник товарищу, и так они медленно удаляются вместе с музыкой, связанные одной цепью.

Чинная публика высаживается из дорогих авто и плывет мимо меня - в Театр Луны.