Ольга Батлер Это – как в лифте вместе застрять. В другое время взглянула бы мельком, и всё, а тут – хочешь не хочешь – разговаривай, всматривайся, разбирай чужой судьбы узор, пока клаустрофобия тебя совсем не замучает. Нарочно, что ли, жизнь таких разных людей сталкивает? Украинка уже четыре недели живет в кресле, которое медсестры разрешили перетащить сюда из холла. Или сидит для разнообразия на кровати рядом с бабулей, медленно расчесывая ее седые космочки. Бабуля все время тихо жужжит, а она ей громко выговаривает.
Мне не до них, я за мамой ухаживаю. Но сама скучаю в этих стенах, поэтому невольно прислушиваюсь к бабулиному жужжанью и с удивлением обнаруживаю за ним молодую душу – озорную, прихотливую, растерявшуюся от неожиданной физической немощи.
– Нет, нет. Это уж-жасно. И как я дожила до того, что стала от-вра-ти-тель-ной старухой?
Слегка капризное, ласковое, интеллигентское, санкт-петербургское (то, которое было еще до перерыва на петроградское и ленинградское).
А в ответ ей – грубовато-убедительное, в сочетании с мягким «г»:
– Ксения Кирилловна! Вот зеркало! Поглядите! Ну какая же вы отвратительная?!
– Ужасная. Ужасная. Баба Яга.
Неправда. Она прелестна, насколько это возможно в 94 года: с аккуратной фигуркой, фарфоровой тонкостью черт и сохранившими голубизну глазами. Даже сейчас ей удается по-женски кокетничать с дородным врачом-физкультурником, который каждое утро заходит в палату. Другие, более молодые, инфарктницы безучастно следят за его нехитрыми экзерсисами, лишь она проявляет интерес. Но беда в том, что старушка плохо ест.
– Ксения Кирилловна, одну ложку только!
Дивчина – такая вся крепко сбитая, с большими теплыми руками, с бархатными очами, в которых до сих пор отражается ласковое небо ее родины.
– Не буду я, милая Галя.
В этот самый момент ложка с домашним супом ловко опрокидывается в ее приоткрытый рот. Выждав секунду, Ксения Кирилловна с томной деликатностью объявляет:
– Сейчас меня будет рвать.
Она говорит это после каждой порции, и в конце концов украинка теряет терпение:
– Рвите... Пожалуйста. Рвите! – Она сует старушке пустую миску.
За месяц работы Галя надеется получить от сыновей Ксении Кирилловны полторы тысячи долларов. Сами уже пожилые, но все еще работающие, они часто навещают мать. Все соседки по палате завидуют старушке...
Громко поет мобильник, Галя отвечает по-украински, и ее лицо вдруг становится мокрым и беззащитным. Это звонит ее сын, оставленный на бабушку и дедушку. Мальчик просит привезти ему новые мягкие игрушки. Он обнимает их в постели, так ему легче переносить разлуку.
Все у них в поселке замечательно, и места живописные, только денег не хватает. Вот Галя и ухватилась за предложение фирмы, поставляющей сиделок заболевшим москвичам. За полтора года она приобрела сноровку, научившись делать массаж и уколы, и даже совершила маленькое чудо, поставив на ноги старичка, которого родственники уже хоронить собирались.
Почти половину заработанного она отдает фирме, потому что та защищает ее от недобросовестных клиентов и от придирок милиции. Но денег все равно достаточно остается. Галя уже родительский дом отремонтировала, шторы немецкие купила в каждую комнату. Теперь вот забор планирует поставить. И еще – сестре на новую мебель подкинуть. Но Ксения Кирилловна считает, что это неправильно, потому что Галина совсем про себя забыла.
– Милая девочка, вам бы хоть денек пожить, как я жизнь прожила, – она подзывает сиделку поближе и шепотом передает ей главный секрет женского счастья. – Вам нужен хороший муж. Женщина не должна так тяжело работать.
– Нет уж, спасибо. Не надо мне больше мужа. Одна справлюсь. – Вздохнув, украинка надолго задумывается.
Я смотрю на них, сидящих голова к голове: а сейчас – кто кому сиделка? для чего судьба их свела?
Ксения Кирилловна тем временем рассказывает о своей ленинградской молодости – как будущий муж просил ее руки у ее родителей, как счастливо прожила с ним много лет. Французские словечки, то и дело слетающие с ее языка, раздражения не вызывают. Она естественна во всем.
– Москва тоже красивый город. Выставки, музЭи, театры... опера... – мечтательно говорит старушка.
– Давно сюда езжу, – с горькой усмешкой бросает Галя. – Красоту пока не увидела.
Ксения Кирилловна сразу расстраивается, поняв ее по-своему:
– Ох, милая моя девочка, простите... что вам приходится мучиться со мной.
– Да не мучаюсь я с вами!
Но старушка ей попалась шустрая, ее развлекать надо. А какие развлечения в больнице: кормить голубей, кидая крошки на подоконник, да ездить в кресле-каталке по коридору.
Зато их выход в свет предваряется целым ритуалом. Галя причесывает, наряжает бабулю, опрыскивает дорогими духами (подарок сына), проверяет ее безукоризненные ноготки. Потом быстро приглаживает щеткой собственные волосы и, чтобы перебить въевшийся в кожу запах больницы, достает из сумки пузырек ядреного Kristian Dior, когда-то купленного на привокзальном рынке.
Она уже решила приобрести настоящий «Диор» и вообще впервые потратиться на себя, чтобы гордо пройти по родному поселку – похудевшей, с длинными накладными локонами, в московских обновах. Люди не сразу узнают прежнюю брошенку.
В коридоре отделения кардиологии Ксения Кирилловна, как обычно, ласково кивает каждому встречному:
– Приветствую вас... Желаю всяческих благ!
Им улыбаются, они здесь популярная пара.
Сейчас Галя разгонит каталку – мимо кабинета главврача, мимо буфета и ординаторской – и с ветерком помчит Ксению Кирилловну. Будто это не больничный коридор, а Невский проспект, каким он был лет сто назад. Глаза у обеих разгорятся, щеки порозовеют. В этот короткий миг они абсолютно счастливы. Действительно, какое отношение имеют болезни и печали к полету двух прекрасных женских душ?
Дарья Гармоненко 