Сполохи в облаке

Вечный образ свободного музыканта, летающего, как перекати-поле. Фото Гарри Найта

Друзья утверждают, что их соседка поет во время секса: они буквально представляют, как она выводит колоратуры и рулады, которые меняются в зависимости от поз. А не так давно знакомый написал на Facebook про соседей наверху. Когда он сидит у себя в квартире и прислушивается, ему все время кажется, что соседи катают шар. Поскольку воображение развито, он ясно видит, как он – большой, металлический, поблескивая и переливаясь, катится по паркету. А утром в лифте он встречает соседей – пожилую интеллигентную пару. Подмывает, но в то же время неловко спросить их: «Скажите, а почему вы катаете шар?» Так и представляешь себе эту немую сцену с вытаращенными глазами.

Между прочим, шаровая история сразу вызвала в уме миллион воспоминаний. Мы сами, проживая в панельной шестнадцатиэтажке постройки начала 80-х, неоднократно подвергались звонкам и вторжениям соседей с других этажей, которым поздно ввечеру не давали покоя наши «Пинк Флойд» и «Раммштайн» из мощных колонок. Иногда они звонили в дверь, а иногда зверски стучали ножом по батарее. Впрочем, слышимость у нас в доме и без колонок потрясающая. Ну, вот допустим, в утренней полудреме мне кажется, что где-то наверху яростно рушат шкаф, после чего его обломки с диким грохотом катятся вниз по ступенькам. А это всего-навсего заработал мусоропровод...

Или, например, соседка наверху ходит в тапках на каблуках, а уж если чихает, то делает это от души и не менее пяти раз. А было время, когда у них там взяли за обыкновение в три ночи двигать мебель – причем, судя по интенсивности звуков, двигали металлические кровати и дубовые шифоньеры. Мама же утверждает, что в комнате над ней молодежь всегда носится до полуночи, ну, а потом начинаются другие характерные звуки. Будучи лет 13, я, прислоняя стакан к стене, слушала, как соседка сбоку истерически вопила на мужа. Почти как в итальянских фильмах. Интересно было то, что муж был немец-фирмач, а общалась она с ним по-английски. Меня больше всего поражало то, о чем можно так долго и так много по-английски кричать.

Вообще, соседских историй накопилось немало. В 80-е на нашем этаже жила странная пара – тихий трезвый Валентин и выпивающая веселая и буйная Людка, которую всегда можно было встретить у пивного ларька. По сути, она была неплохая, даже добрая, но почему-то мне ужасно не нравилось, когда она приходила кормить моего любимца – черного кота. А еще больше я возмутилась, когда она посягнула на святое. Однажды, когда у них сломался телевизор, она напросилась к нам на «Поле чудес», которое вел обожаемый неподражаемый Листьев. «Уж очень мне этот мужичок нравится!» – расплываясь в улыбке, заявила она. Я сидела перед экраном, надувшись, как мышь на крупу. Подумать только – делить Листьева с Людкой, которая вдобавок смеет именовать его «мужичком»!

Что бы вы сказали, если бы узнали, что эти люди катают по квартире шар?  Ян Госсарт. Пожилая чета. XVI век. Лондонская Национальная галерея

В отличие от деревни в городе связи вертикальные, устремляющиеся вверх, поделенные на утлые островки этажей. Поэтому даже за тридцать лет не удается узнать всех жильцов. Впрочем, интересно проследить, как формируется карта связей. Во-первых, многое началось с собаки. Когда у меня завелся маленький рыженький песик-лисенок Чубик (имя понятно откуда!), я узнала многих подъездных собачников. На тринадцатом жила умная энергичная Нина Санна с рыжей доберманшей Тэрри. Чубик обожал Тэрри, хотя она была больше него раза в три и смотрела на него небрежно сверху вниз. На пятом жили Николай и Лена с шоколадной сеттершой. Марина с шестнадцатого говаривала: «Если бы я жила в Средневековье, я бы открыла таверну «Три хвоста», потому что приду домой – а меня там всегда три хвоста встречают: дворняжки Мальчик, Ласка и кот. Все они уже умерли – Тэрри от рака, сеттерша от старости, а Чубик, погнавшись однажды за течной сукой, – под колесами автомобиля...

Почему я об этом говорю? Потому что соседские связи – казалось бы, ничего не значащие разговоры в лифте и у подъезда – обволакивают тебя, как твое особое личное облако, и сопутствуют тебе всю жизнь. На шестнадцатом, в квартире рядом с тремя хвостами, жили три стройные, как пальмы, сестры, которых худощавая энергичная мамаша растила без отца. С младшими, Катей и Машей, я в детстве ходила в хоровой кружок. Красавица спортсменка Маша гордо вышагивала по коридору и пела на занятиях первым голосом. Я же по серости своей считала, что мой второй – хуже, и плакала от обиды. В пору подростковых безумств общались с Машкой: она заглядывала на наши гитарные тусовки на крыше. А потом, откуда ни возьмись, появилась третья сестренка. Просто вначале это была нескладная школьница, но года за два вытянулась и расцвела пуще старших.

Жизнь освещалась эпизодами соседских встреч, словно протуберанцами. Мамаша Мацнева в тапочках, бигудях и халате рассекала по двору в поиске детушек Тани и Леши. Детушкам было по 17–18 лет, и Таня с ее жаркой еврейской красотой на каждом шагу, как груши, сшибала кавалеров. Заслышав на лестнице гитару, мы обрели в знакомцы Сашку-гитариста. Так мы его и называли, фамилии никто не знал. Да и вообще мы знали о нем мало. Он залетал на нашу улицу, как перекати-поле: поиграть Шевчука, Майка Науменко и другой рок-н-ролл под раскидистым тополем, олицетворяя собой благодатный для нас тип свободного разгульного музыканта – благородного хитреца и выдумщика. Именно с Сашкой, спотыкаясь и разбивая коленки, мы мчались от затухающего в парке костра, бултыхались в ночную Москву-реку, а потом в рассветных лучах танцевали голыми на крыше, распевая: «Это песня голых людей, танцующих на крыше, это песня о том, как подняться бы выше!» С тех пор на плече сохранился шрамик: танцуя, задела о колючую проволоку. А потом Сашка решил, что он, как мужчина, должен пройти армию и… вернулся после нее другим. Как будто бы в него вогнали невидимый штырь, на корню умертвивший ощущение той беззаботной свободы.

Все это было в прошлом веке, но кажется, было только вчера. И Славка с пятого этажа – высоченный красавец с копной золотистых кудрявых волос, за которым я следила с балкона и ужасно обижалась на него за невозвращенные компроматные фотки. И бедовый Юра Разящий, прозвище которого было связано не с драчливостью – по иронии судьбы, у него был врожденный дефект руки, – а со школьными приколами про жука-бомбардира. При всей честности и обаянии он поражал способностью влипать в разные истории. За то и поплатился: в криминальной авантюре, будучи невменяемым, застрелился из пистолета.  Саша Крачковский со второго чудом спасся от пожара, который устроила нетрезвая мама. Вспоминается его страсть к ножам, опять же – отчаянная бедовость и то, как я, проникшись чувствами, гладила ему футболку и стирала красную тяжелую штору. Безумный Гоша, увлекавшийся единоборствами и как-то раз устроивший у себя дома побоище с прыганием в маске, переворачиванием столов и опасным метанием «звездочки». В 90-е его по-голливудски смазливую мордаху сняли в рекламе кока-колы, и плакаты висели по всей Москве…

Ощущение такое, как будто этот кусочек, утлый, неуютный и животрепещущий островок эпохи вдруг рухнул вниз, как часть движущейся доски под рукой институтского преподавателя. А студенты-двоечники остались сидеть за партами, хлопая глазами, не успев дописать лекцию до конца. Вот и остались все эти соседи, эти персонажи неоконченными мазками, сумасшедшими сполохами, словно бы прошедшими мимо, однако, если вдуматься, оставившими яркий отблеск в облаке твоей жизни.