Свидетели Иеговы его боялись…

«Старость» – это всего лишь бережно отредатированное слово «страсть». Фото Reuters

Дедушка жил с бабушкой, которая его все время третировала. Если папа звонил в день его рождения, она все равно отбирала трубку и говорила ему: «Не мешай, я разговариваю». Бабушка хотела для себя лучшего мужа и лучшего сына. Она утверждала, что дедушка взял ее измором и расписал их без ее ведома, выкрав паспорт. Протест против брака с ним иногда доводил ее до исступления, и она защищала с ножом холодильник, желая мужу голодной смерти. Дедушка ее боготворил, но в промежутках этого боготворения обкладывал пролетарским матом. Через минуту заходил в комнату и, елейно трепеща, произносил: «Ле-еночка». При попытках нежности Леночка отмахивалась от его рук, как от насекомых, с раздраженным отвращением. Он был тощ, лопоух, сутул и морщинист и за это тоже нелюбим.

Дедушка писал музыку и обладал абсолютным слухом. После него остались ноты, которые мне будет сложно читать с листа, хотя он нигде не учился нотной грамоте. Пьеса называлась «Паровоз». Она пестрела аккордами, которые внешне напоминали паровозные колеса в работе с движущимся штилем. Когда дедушка был юн, его возили к знаменитому композитору Покрасу, и тот не исключил за юношей будущее.

Его прадед был крепостной музыкант, дед-пьяница спалил дом и сам сгорел – дети росли в людях. Родился дедушка в крестьянской семье на Урале. Сам он был инженером и начальником цеха на заводе «Запорожтрансформатор». Никогда от этого ничего не имел, карьеры не сделал, пользовался репутацией кристально честного человека.

Был убежденным коммунистом. Однажды его «попросили пройти», завязали глаза и завели в подвал с лампой, направленной в лицо. Там предложили сотрудничать. Но он отказался, так как был труслив и не любил, чтобы жизнь его слишком беспокоила.

Воевал, служил наводчиком в артиллерии. Стоял на часах и задержал женщину с санями, которая пыталась вывезти за линию фронта немца, своего любовника. Рассказывал об этом без всякого сострадания. Что было потом с женщиной и немцем, не рассказывал и не знал, и интереса не чувствовал.

Но учил меня не наступать на муравьев, бился головой в пол и просил прощения у своего попугая Петрушеньки за то, что нечаянно прищемил ему лапку. Однажды за рулем он резко повернул, чтобы не наехать на собачку, врезался в столб и сломал четыре ребра.

Дедушка мечтал. Он мечтал о долгожительстве. Пил мочу, увлекался нетрадиционной медициной, писал трактат о счастье. Всем навязывал свои рецепты и свою систему здорового питания и жизни, считая себя ответственным за долгожительство окружающих и прежде всего своих близких. Свидетели Иеговы его боялись и избегали. Очень большое внимание он уделял жеванию и подробно рассказывал, как это нужно делать и как кашица должна стекать по пищеводу. Если его спрашивали, как дела, он рассказывал, что он сегодня ел, а также как надо вообще питаться и что нельзя пить, употреблять наркотики, заниматься любовью и принимать таблетки. Все это он перечислял по пунктам, загибая пальцы. Человеческим теплом от него не веяло. Его манера излагать свои мысли была настолько занудной, что перед любым разговором с ним хотелось удобно устроиться на диване с подушкой под головой, оставляя за собой возможность вздремнуть…

«Изящной походкой ты вышел из бара...»

«Был такой поэт Пушкин и композитор Моцарт», – изо всех сил старался просветить меня дедушка. Никто его не воспринимал всерьез. «У тебя меньше в голове, чем у меня в заднице!» – кричала бабушка. Но он был уверен в своей миссии и сокрушался о том, как ему будет грустно жить, когда все мы умрем. «А я проживу 200 лет!» – мог он вдруг сказать служительнице усадьбы Шереметева. «Дай вам бог!» – отвечала служительница, пока его стыдливо оттаскивали за руку. Однажды за семейным столом он произнес с рюмкой в руке: «Если бы меня не было, то и вас всех бы не было!» – «Если бы тебя не было, то тебя бы тоже не было!» – возразила малолетняя сестра.

Его обязательность в изложении всех деталей могла превратить в фарс любое печальное событие. Например, оглашение посмертной воли бабушки или подробности ее смертельного диагноза. Все это превращалось в юмористическое представление и заканчивалось хохотом, так как за всевозможными инструкциями о соблюдении серьезности, и обстоятельствами, и деталями невозможно было дотерпеть до сути дела. Дедушка добросовестно старался ничего не упустить. Он обязательно уточнял номер транспорта, которым проследовал за диагнозом, и где находится больница; что это не та больница, куда возит другой троллейбус, и где открыта столовая, и вчера были котлеты...

После смерти бабушки сильно горевал: «Вот я могу сидеть и разговаривать с тобой, а она уже ничего не может», – и перечислял, чего она не может.

В папиной семье все время боялись простудиться (и вообще заболеть). Если дедушка здоровался за руку, то на протяжении остального разговора держал руку согнутой в локте с ладонью на уровне лица, как бы в карантине.

Придя с работы, он не снимал пальто, а шел проверять, все ли на местах и ровно ли. Никому не доверял. В случае смерти завещал никому в квартиру не входить, кроме сына, который жил тогда в другом городе. В качестве «никого» на первом месте он имел в виду свою сестру Лидку, «которая все разворует». Лидка действительно была непорядочным человеком, а дедушка этого терпеть не мог. В состав «всего» среди прочего входили книги, которыми он владел. С большим пафосом он подарил мне Библиотеку иностранной литературы, но потом часть томов себе оставил. На книжных полках в своей комнате он хранил настоящий череп и очень им дорожил. Ключ от квартиры никому не давал, даже когда себя чувствовал уже совсем плохо.

Поэтому смерть его была страшной. Он понял, что даже если кто-то придет, то его не спасут, так как открыть дверь он не сможет. Перед смертью он позвонил соседу и интеллигентно спросил: «Не могли бы вы мне помочь?» –  «Да, конечно», – ответил сосед, но ничего не смог сделать с железной дверью, поставленной для вящей безопасности. Папа приехал только через день или два. Дедушка так и не смог подняться с пола. Он лежал подбородком и кистью на диване с благостным выражением на заросшем после смерти лице. Рядом на полу была разбита чашка и стоял телефон. После дедушки осталось много бумаги, исписанной каллиграфическим почерком, но никто его трудов пока не прочел.