Поле Можаева

Борис Можаев. Земля ждет хозяина. - М.: Русский путь, 2003, 488 с.

В 1960 году журналом "Октябрь" был опубликован очерк "Земля ждет┘" После смерти Сталина прошло вот уже семь лет. По стране гуляет ветерком хрущевский доклад. Но советское царство-государство стоит крепко. В деревнях только началось освобождение крестьян. Стали выдавать паспорта. На волю отпускают без земли, она колхозная. Был клок ее под мужиками, свой огород, но подсобное хозяйство ужали, налогом обложили, чтобы вольные хлебопашцы все же не вздумали работать на себя, кумекая собственным умишком, что в убыток, а что в прибыль, когда у колхозников одна поденщина за трудодни.

Семейные подряды - когда не крестьяне отдаются внаем колхозу, а колхозные поля берутся крестьянами внаем - будут задушены. Но тогда, в начале шестидесятых, Можаеву верится, что из искорок этих можно раздуть пламя, и он спешит проговорить главное слово: "хозяин".

...Очерк, опубликованный когда-то на страницах "Октября", дал название книге "Земля ждет хозяина" - последней или новой, как понять?

Последним прижизненным изданием был сборник рассказов и очерков "Затмение", увидевший свет в 1995 году, и с этого времени больше ничего не издавалось, хотя автор "Живого", "Мужиков и баб" может называться классиком отечественной литературы. И вот писатель возвращается, хотя время, в котором то ли дышал, то ли задыхался, еще и не ушло. Но в этой книге теперь уж точно весь Можаев - до написанного в последние месяцы жизни - и все, что вместил он в себя, превратившись в живой заряд человеческой правды. В книгу не вошли те, как будто бы главные произведения, которые сделали его писательское имя громким. Главное на ее страницах - это время Бориса Можаева. В ней больше документальных историй и личного опыта, чем придуманных сюжетов и фантазий. Писатель сам же к этому призывал: "Серьезный литератор, прежде чем изображать реальную действительность, должен определиться в главном - понять, что же происходит в нашем обществе".

Еще при жизни его уличали в "публицистичности" - в том, что он публицист, лишенный всяческой оригинальности, а не художник. Как будто требовали от страдающей души какой-то еще натуральности да свежих красок - той большей выразительности, с которой изображают страдания артисты. Только Можаев не притворялся человеком страдающим, правды ищущим. Он таким был. Это живое слово - до тех пор и новое, пока живое - несет в себе его последняя книга.

Он спешил, чтобы "помочь исправить"┘ Не разрушить или переделать - а поставить на свои места, Богом и природой определенные. Правды не может быть без веры, но что давало ее? Читая, видишь, как Можаев терпел поражение за поражением┘ То, что он в одиночку пытался спасти, - губили на корню. Те, кого выискивал в надежде поддержать и защитить, - пропадали без вести. Идеи, которым старался дать будущее и за которые боролся, - душили. А потом рушится страна. Можаев не принял общественные перемены, которых так ждал, - все опять пошло вкривь и вкось, вот только заголовки его выступлений в 90-х: "Геноцид", "Захват"┘

Его вера и не была никогда эдаким "социальным оптимизмом". Это вера в спасение, но когда бросается спасать человек уже гибнущее, она - в готовности пожертвовать собой во имя других. Возникает ощущение не конца, а надрыва на последних страницах, как будто что-то вырвано и должно быть продолжение - но это оборвалась жизнь. Ее-то и не хватило, а изменить не то что ход истории, хоть что-то изменить, оказалось выше человеческих сил.

Путь писателя даже не оборвался, а будто бы потерялся в новом времени. Слышно только тех, кто глумится. Серьезные общественные темы свалены в литературе на обочину. Все это он предчувствовал еще в 1982 году, когда сказал на симпозиуме "Цивилизация и литература": "Для них совершенно не важно, какая конъюнктура - сексуальная, социальная или даже идеологическая. Главное - попасть в денежную струю или на конвейер служебной выгоды; расхожая недолговечная продукция, рассчитанная на ослепленную рекламой нетребовательную публику, миллионными тиражами забивает книжные прилавки, наводняет журнальные полосы, театральные подмостки и кино. Как у бойких расчетливых лотошников, у этих сочинителей все можно найти для разжигания интереса к шикарной жизни и похотливых желаний, все: от телесного и нравственного стриптиза до откровенной проповеди насилия. И вся эта хитроумная затея приблудного сочинительства существует только для того, чтобы увести читателя и зрителя от реальной действительности, от ее больных и тревожных вопросов".

Писателя не стало в 1996 году, на кончину его отозвался Солженицын. "C Борисом Можаевым" - это рассказ о дружбе, о человеке, о литературной судьбе (опубликованный к первой годовщине со дня смерти, он же становится предисловием в книге, выпущенной в 2003 году издательством "Русский путь"). Солженицын видит в Можаеве крестьянского богатыря - "живое воплощение средне-русского мужичества". Этот образ он воссоздал уже в своей эпопее. С Бориса Можаева писался Арсений Благодарев, главный крестьянский герой "Красного колеса": "...Естественно входил он и в солдатство, с его бойцовской готовностью, проворностью, и в крестьянскую размыслительность, чинную обрядность, деликатность, - и во взрыв тамбовского мятежа". Восстание Можаева - тот же бой за "сельскую Русь", "спор за еще один деревенский рубеж, как бы уже не последний". Обобщая все до таких символов, Солженицын сознательно или невольно наполняет их смыслом, пронзительным и трагическим, когда вспоминает о последней встрече, уже с умирающим┘ Это конец: "И голос его, утерявший всю прежнюю энергию, ослабел в мягкую доброту, еще усиливавшую впечатление святости его образа. Говорил с трудом, а хотел поговорить. Потом обрывался на фразах. Иногда переходил на шепот.

И о чем же говорил? Как страну довели - вот те самые, что и всегда". Мучительный шепот умирающего человека, его последние слова даже в простой записи звучат ощутимо страшно, как будто исчезает, кончается что-то огромное - и больше не будет самого-то смысла жить?

Такое же страшное зияние осталось после смерти Василия Шукшина. Его последнее слово - это "Калина красная". Там нет в кадре гибнущих деревень, только одна душа горемычного мужика - образ, в котором Шукшин воплотился с такой страстью, что уже был неотделим от него, и погиб-то на экране, когда цеплялся за березки, прощался с ними, а они, белые да чистые, как будто истекали кровью.

Что же он сказал? Пашет мужик поле, смывает своим потом грехи, только вот вылез на свет Божий из лагерного барака, а подъехали - "те самые, что и всегда" - да пристрелили, смыли, значит, кровью; "он был мужик - а их на Руси много".

А что сказал Астафьев? Вот эпитафия, которую он написал собственной рукой и завещал близким прочесть после своей смерти: "Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощание".