Не радикальный Чехов

Иванов и Саша Лебедева из спектакля Городского театра Хельсинки.
Фото с официального сайта Малого театра

«Кажется, что-то похожее я уже видела», – заметила одна зрительница, сидя в зале Малого театра, где на прошлой неделе гастролировал «Иванов» из Хельсинки в постановке венгерского режиссера Тамаша Ашера. Действительно, два года назад в Москве показывали его же спектакль, который он поставил в Будапеште. Но повтор оказался не хуже оригинала.

События чеховской пьесы «Иванов» известный венгерский режиссер Тамаш Ашер перенес и во времени – в 70-е годы ХХ века, и в пространстве – все происходит в интерьерах среднестатистического Дворца культуры. Вероятно, советского, имея в виду, что имена у чеховских персонажей все – русские. В трех метрах от пола отмерен потолок, на котором – безликие и стирающие лица люминесцентные лампы. В таких «средних» интерьерах сегодня играют и Шекспира, и Чехова, и кого угодно еще, но Ашер, напротив, эти интерьеры использует, если можно так сказать, на пользу дела. В европейском театре люминесцентные лампы в конце концов сегодня не вставляет в свои спектакли только ленивый, а в спектакле Тамаша Ашера этот свет – на руку Чехову, поскольку в этом свете, выбеляющем лица, высвечивающем в каждом живом смертные черты, удобно жить героям «Иванова». У Ашера Иванов не стреляется, нет, – режиссер отказывается от финала, который Чехов вписал не сразу, – в спектакле Городского театра из Хельсинки силы покидают героя, он не раз и не два поднимает руку с пистолетом к виску, но – нет. Сил на поступок нет.

В «Иванове», который привезли в Москву из Хельсинки (после того как в Хельсинки месяц назад с огромным успехом сыграли «Чайку» Малого театра), режиссера увлекает сам Чехов, то есть те же вопросы, которые мучили и его, когда он вел своих героев от завязки к развязке, от невыстрела шутника Боркина в первой сцене к невыстрелу Иванова – в последней. Тема скуки, скуки, которая сродни болезни, скуки, разъедающей организм, переходящей в ненависть к близким, – эту мысль, эту тему режиссер проигрывает, перекатывает, поворачивая так и эдак, и если возникает ирония, порой – жесткая, то это ирония не к Чехову, а, если можно так сказать, из Чехова, повторяющая жесткий и жестокий, без иллюзий, без жалости взгляд на жизнь и на людей самого драматурга. Достаточно вспомнить сцену у Лебедевых, куда – от тоски, которая одолевает его дома, бежит Иванов. А тут – местная «знать», которая дохнет со скуки, не выпуская из рук кружки (не чашки!) с чаем, который лениво, подыхая от тоски, разносит слуга Гаврила. Вечный чай без крыжовенного варенья. Модель ада.

В России как-то не принято было искать и находить связи русского театра, русской актерской школы с театром Финляндии, хотя близость, географическая и культурная, вроде бы очевидна, но – не принято, как говорится, и все. А в спектакле Городского театра особенно заметно, что лучшие актеры здесь играют по таким близким нам и так редко встречающимся в наше время традициям психологического театра, – особенно, конечно, в игре Иванова (Рауно Ахонен), в игре Сарры (Йонна Ярнефелт). Иванов Ахонена – не красавец, лысоват, но – это видно – полон сил, живчик, и потому не странно, что за него, как за последнюю соломинку в этом-то крае, хватается Саша Лебедева. Но жить – нечем, сил для жизни нет. Он не сволочь, но от Сарры, которая когда-то ради него оставила дом, родных, сменила веру, его отталкивает простое и понятное – болезнь. К больному человеку, естественное чувство самосохранения, подходить не хочется, точно начинают действовать магниты, отталкивающие людей друг от друга. Вернее, Сарру, напротив, тянет к живым, к здоровым – что тоже естественно, а Иванова – влечет в противоположную от нее сторону. И нет сильнее сцены, чем та, в которой, облаяв зашедшуюся в истерике Сарру, уже сказав ей непростительную правду о ее скорой смерти, Иванов присаживается рядом с нею, и он молчит, и она, и они молча курят, – и так же жизнь, как сигарета в руке у каждого, сгорает. Очень быстро. Чехов это знал.