Анатолий Черняев
Бердяев был и остается в истории русской философии «революционером духа». Фото 1912 года
Николай Бердяев, 140-летие которого отмечается 18 марта (1874–1948) – пожалуй, самый значительный в мировом масштабе русский философ. Его творчество по-прежнему востребовано и может быть названо пророческим, ибо Бердяев не только точно диагностировал фундаментальные для постиндустриального мира проблемы, но и во многом предвосхитил такие влиятельные направления современной мысли, как философия техники, философия диалога, экзистенциализм. Трудно назвать другого русского философа, в активе которого – подобные достижения; ведь в большинстве случаев русская мысль следовала в фарватере западной, лишь интерпретируя ее на свой «самобытный» лад.
Обладая огромной духовной чуткостью, Бердяев постоянно стремился туда, где пульсировала жизнь, где творилась история. Его биография – это череда бурных интеллектуальных «романов» с ведущими идейными и духовными движениями эпохи, в ряду которых – марксизм и религиозный идеализм, московское «неославянофильство» и петербургское декадентство, кружок православных фундаменталистов Михаила Новоселова и «новое религиозное сознание»...
При этом Бердяев чрезвычайно активно работал, словно торопился все успеть: много писал (символично, что он и смерть встретил сидя за письменным столом), редактировал журналы, часто выступал с лекциями, был страстным полемистом. Однажды, возвращаясь с очередной лекции, Бердяев поскользнулся и сломал ногу; когда его вносили в дом, он продолжал философский спор с тем, кто его сопровождал...
Книги Бердяева больше напоминают не трактаты «кабинетного философа», а пылкие манифесты, откликающиеся на злобу дня. Его стиль публицистичен и доходчив, однако это кажущаяся простота. Бердяевская мысль парадоксальна, в ней могут сочетаться полярные утверждения. И дело не в эволюции взглядов автора, которые менялись не по сути, а в особом диалогическом, или полифоническом, стиле философствования. По этому поводу Андрей Белый иронизировал: «Мировоззрение Бердяева мне виделось станцией, через которую лупят весь день поезда, подъезжающие с различных путей, собственно идей Бердяева среди «идей Бердяева», бывало, не отыщешь; это вот – Ницше, это вот – Шеллинг, то – В.С. Соловьев, то – Штейнер... а Бердяев – исполняющий функцию заведующего движением: «А подать сюда Соловьева! А подать сюда Ницше!»
Пророк новой религиозности
В отличие от соавторов по сборнику «Вехи» – Сергея Булгакова, Семена Франка, Петра Струве – Бердяев, даже перейдя на религиозную платформу, никогда не отрекался от марксизма, навсегда сохранив убежденность в «святости» борьбы за социальную свободу. Призрак революции, грозившей не оставить камня на камне от старого порядка и превратить общество в подобие первозданного хаоса, из которого образовался мир, – не пугала, а вдохновляла Бердяева. Ведь это созвучно его философии свободы и творчества, согласно которой человек наравне с Богом призван к участию в непрерывном творении, обновлении мира. Поскольку не все люди равны по своим дарованиям (отсюда – и «философия неравенства»), эта миссия принадлежит новой элите, духовной аристократии, или религиозной общественности, – носительнице нового религиозного сознания.
Сама эта идея воспринята у Дмитрия Мережковского, однако максимальное развитие она получила именно в работах Бердяева, в особенности написанных между двумя русскими революциями. В учении о новом религиозном сознании фокусируются ведущие темы его философии: личность и общество, пол и любовь, свобода и творчество. Новое религиозное сознание – понятие полемическое, оно противопоставляется сознанию старому, «ветхому» и тому миру, в котором последнее господствует.
Воспитанный на русской литературной классике, на идеалах русской демократической интеллигенции, Бердяев с детства твердо усвоил нетерпимость к любой неправде и несправедливости. Эта нетерпимость умножалась на эмоциональную гиперчувствительность и взрывной темперамент – наследственные черты бердяевского характера. Неудивительно, что с таким багажом Николай Александрович оказался в социалистическом революционном лагере и что, даже оставив этот лагерь, все равно остался революционером, увидев свое призвание в проповеди революции духа.
Русский «исторический
нигилизм»
Да и восставал Бердяев-социалист и Бердяев-идеалист против одного и того же – против «исторического нигилизма, нигилистического отношения русской официальной Церкви и государства к жизни». Слово «нигилизм» употребляется Бердяевым скорее не в тургеневском, а в ницшеанском смысле, подразумевающем процесс духовной эрозии, когда сам источник смыслополагания становится шатким и ничтожным, так что в итоге все сущее теряет свою ценность и смысл. Персональное олицетворение «нигилизма на религиозной почве» Бердяев видел в обер-прокуроре Синода Константине Победоносцеве.
Горькие плоды русского «исторического нигилизма» перечислены Алексеем Хомяковым, откровенные слова которого Бердяев цитирует в своей книге об этом мыслителе-славянофиле: «Ничего доброго, ничего достойного не было в России. Везде и всегда была безграмотность, неправосудие, разбой, крамолы, личное угнетение, бедность, неустройство, непросвещение и разврат. Взгляд не останавливается ни на одной светлой минуте в жизни народной, ни на одной эпохе утешительной». Но если славянофилы видели панацею для России в православном идеале соборности, то Бердяев уже не питает подобных иллюзий. Он вынужден констатировать, что русское православие слепо к актуальным социальным проблемам, и потому «праведной общественности... из православия не выведешь».
Вместо локомотива Церковь стала препятствием для духовного совершенствования человека и общества. Она оказалась жертвой явления, которое Бердяев впоследствии назовет объективацией, отчуждением духа. По словам философа, «Церковь закрыла Бога»: мир отраженных символов заслонил собой подлинный духовный мир, средство подменило свою цель. Если истина и была когда-то в Церкви, то она оказалась погребена, поэтому, пишет Бердяев, «как ни велика была роль Церкви, как ни дорога нам ее истина, мы должны все-таки признать, что историческая Церковь омертвела, выродилась, превратилась в быт, соблазнилась искушением, и творится в ней мерзость запустения, слишком часто напоминает она блудницу».
В своей критике «исторического христианства» Бердяев выступает продолжателем таких философов, как Фридрих Ницше и Василий Розанов. У первого он привлекает мотивы христианства как ресентимента, рабского сознания, решительно утверждая, что «в языческих таинствах было больше соединяющей силы, чем в нынешней Церкви». У русского мыслителя Бердяев воспринимает проблематику пола и любви, указывая, что благодаря церковному ханжеству в христианском обществе вместо любви восторжествовал разврат: «Именно в отношении к вопросу о поле и любви более всего различаются люди ветхого религиозного сознания... от людей нового религиозного сознания... Люди будущей религии свободы должны покончить с лицемерным морализмом».
 |
| Даже насильно посаженный на «философский пароход», Бердяев оставался советской стороне самым яростным попутчиком. Фото с сайта www.rusarchives.ru |
«Теократический социализм»
Альтернатива дискредитировавшей себя «исторической Церкви» – в новом религиозном сознании, которое призвано оправдать и освятить отвергнутую православным спиритуализмом «плоть» мира, которую Бердяев трактует максимально широко: от сферы сексуальности до достижений светской науки, культуры и искусства. Действуя, в отличие от традиционной Церкви, не в союзе с «преступным» государством, не запретами и принуждением, а путем свободного изменения сознания людей, новая модель религии должна привести к преображению всего социума и установлению теократии – подлинной, а не клерикальной: «Религиозная жизнь... должна быть перенесена и в общественную жизнь, на путь истории». Очевидно, эта идея возникла в бердяевских построениях под влиянием соответствующих произведений Владимира Соловьева.
Однако, в отличие от последнего, Бердяев – не наивный мистический утопист, он не думает, что достаточно лишь открыть миру истину, чтобы она восторжествовала. Слишком многие социальные институты основаны на лжи и насилии, они неизбежно будут служить препятствием утверждению истинной теократии, поэтому «люди нового религиозного сознания должны принять и освятить борьбу за свободу, устранение насилия, гнета и властвования». Например, для уничтожения крепостного права «нельзя было ждать роста христианских добродетелей, нужен был принудительный социальный акт». Бердяев неоднократно повторяет, что его единомышленникам по пути с революцией, ибо социальное освобождение личности – «безмерно важное» условие «для окончательного торжества теократии». «Только личность, ставшая во весь свой рост, сознавшая свое достоинство, может свободно пожелать войти в теократию». Поэтому философ подчеркивает, что «для нового религиозного сознания декларация воли Божией есть вместе с тем декларация прав человека».
Словно сверяясь с идеалами своей революционной молодости, Бердяев высказывает уверенность, что его теократический замысел – даже революционнее остальных социалистических проектов: «Теократический социализм (sic!) гораздо радикальнее и для буржуазного мира страшнее всякого другого социализма, не ниспровергающего самой основы буржуазности». Да, Бердяев не изменил юношеским убеждениям, остался революционером на всю жизнь – недаром в одном из писем он признавался, что его «вечный возраст» – это юность...
Благословение революции
Вот какими словами в 1917 году мыслитель встретил революцию: «Окончательно сгнившая верхушка отвалилась, и никто не пожалел о ней... И вот с молниеносной быстротой, в огромном единении была сметена старая власть, не дававшая России жить, рассеялся долгий, давящий кошмар, и народ русский вышел из заколдованного мрачного царства в светлое царство свободы». Несмотря на то, что идеи русского религиозно-философского ренессанса оказались фактически не востребованы ни широкими слоями русской интеллигенции, ни самой русской революцией, что придало ей определенные отрицательные черты, Бердяев уверен, что в целом революция удалась.
Причем это был не сиюминутный восторг; спустя десятилетие философ не изменил точки зрения: «И нет ничего более жалкого и смешного, как... миф о святости Февральской революции в отличие от мерзости революции Октябрьской. В действительности есть одна революция в разных ее стадиях, и революция Октябрьская и есть настоящая народная революция в ее полном проявлении... Она призвала к господству в жизни, к строительству жизни народные слои, которые были угнетены, не были приобщены к культуре и не играли роли в жизни государства».
Еще десятилетие спустя, полемизируя с Франком в статье «Христианская совесть и социальный строй» (1939), Бердяев высказывается даже более радикально: «Существующий строй может быть гораздо большим насилием и принуждением, чем принуждение и насилие, связанное с уничтожением этого строя... Само выражение «экономическая свобода» двусмысленно и в устах многих лицемерно. Экономическая свобода в современном мире означает рабство трудящихся масс». При этом Бердяев убежден, что за «инфернальный, тиранический этатизм русского коммунизма» несет ответственность не Маркс, а вся русская история «от великих князей московских до Николая I и Александра III».
Разумеется, в условиях русской эмиграции в Париже такая позиция стоила Бердяеву отношений со многими старыми знакомыми, которые не могли принять его советский патриотизм, заметно усилившийся в годы войны СССР против Германии. С другой стороны, русский философ внес весомую лепту в создание привлекательного образа Советского Союза в глазах западной прогрессивной общественности, прежде всего у французских левых интеллектуалов.
Несостоявшийся
реформатор
По масштабу замысла «новое религиозное сознание» сопоставимо с крупными социально-религиозными движениями эпохи Реформации. Как показал уже Макс Вебер, вслед за изменением религиозного сознания Реформация формирует новую трудовую этику и социальную парадигму. Именно в такой перспективе движется мысль Бердяева, сочетающего идеалы христианства и социальную теорию марксизма. «К теократии ведет путь трудового развития, а не мечтательная экзальтация, – пишет он. – Именно от теократии мы ждем благословения труда, истинного преображения природы в освященном труде». Наконец, русский философ формулирует ключевой принцип Реформации, предвосхищая одно из ведущих богословских течений XX века – теологию секуляризации: «Какая-то новая, мирская и свободная религиозность нарождается в мире, и не может она уже примириться с рабской и елейной религиозностью старого сознания».
Поскольку Бердяев не скрывает, что с «исторической Церковью» движение нового религиозного сознания объединяет лишь «вера в Иисуса Христа – Логоса», фактически он был готов поднять в России знамя Реформации. О движении Бердяева в таком направлении свидетельствует и его интерес к русским сектантам, собрания которых он посещал и даже участвовал в их дебатах. Но маргинальность этих религиозных деноминаций привела его к сомнению в том, «что в России может быть Реформация, подобная лютеровской... чужд протестантизм душе русского народа». Вместо этого Бердяев предпочел диалог с православной традицией, пытаясь совершить ее обновление, – отсюда и противоречия в его суждениях о Церкви. Однако этот опыт оказался не слишком удачным: приверженцы православия увидели в Бердяеве еретика, а интеллигенция – одного из «веховцев» – «семи смиренных», благословлявших штыки охранников режима.
По словам философа Льва Шестова, идейная эволюция Бердяева «заключается лишь в том, что в формуле «богочеловек» второй член все больше и резче подчеркивается и выдвигается – и, конечно... за счет первого члена. Так что по мере того, как растет и обогащается независимым содержанием человек, умаляется и беднеет Бог». Наблюдение верное. Бердяев не стал вождем русской Реформации, но он все же начал имманентную «Реформацию» собственной мысли – встал на путь ее демифологизации, освобождения от религиозной риторики (когда, например, «дух», «свобода» и «Христос» фигурировали в качестве неких синонимов). По этой причине именно зрелые работы Бердяева, в которых ведется речь прежде всего о человеке, а не о Боге, – наиболее философичны и актуальны сегодня. В конце концов, реформационный вектор принес свои плоды.
Дарья Гармоненко 