Борис Кутенков
Важен не шекспировский вопрос, а гамлетовский.
Эжен Делакруа. Гамлет и Горацио на кладбище. 1839. Лувр, Париж.
В своих литературоведческих штудиях Игорь Шайтанов пытается объять необъятное, и, вот парадокс, ему это удается. Его «раскопки» вокруг личности Шекспира удивляют необычными открытиями. Но из глубины веков он неизменно возвращается в нынешний день. Именно поэтому в своих филологических взглядах он взвешенно консервативен и противоречиво многогранен. О «шекспировском вопросе» и современной поэзии с Игорем ШАЙТАНОВЫМ беседовал Борис КУТЕНКОВ.
– В последнее время вы немного отошли от обозрения современной литературы, сосредоточившись на литературоведческой сфере. Как продвигаются ваши научные исследования в области шекспироведения? Стоит ли ожидать новых книг и материалов?
– Шекспир всегда был для меня вечным спутником, хотя я писал о нем не очень много. Каждая статья созревала буквально годами. Но сейчас есть и ощущение, что пора написать, и есть информационный повод – 2014 и 2016-й будут годами всемирно отмечаемых шекспировских юбилеев. Так что здесь мое предложение и издательский спрос совпали, и у меня в работе две книги – биография Шекспира для «ЖЗЛ» и Шекспировская энциклопедия для издательства «Просвещение». Во втором проекте, разумеется, я выступаю координатором и лишь одним из авторов. Надеюсь, что коллектив, который складывается в этой работе, позволит возродить российское шекспироведение в современном и достойном виде. Слишком долго у нас занимались «шекспировским вопросом» – а был ли Шекспир? И о Шекспире действительно, как о Фирсе, – забыли.
Вы наверняка, тоже спросите – был ли Шекспир? Кратко отвечу, что «шекспировский вопрос» – это отражение реальных проблем биографии – и не только шекспировской – в пространстве массовой культуры. «Вопрос» не случайно родился одновременно с детективным жанром, демонстрируя аналогичную страсть к расследованию и построению по-дюпеновски причудливых конструкций. А сегодня он созвучен желанию всех «опустить» (анти-Ахматова, анти-Пастернак) и все развенчать – мол, все не так, ребята.
Недавно один американский автор провел резкую, но, по сути, верную параллель: «Сомнение в Шекспире – пример такого же ошибочного построения, как сомнение в Холокосте, хотя, разумеется, с иным моральным подтекстом. Сначала сомневающиеся отбрасывают самое очевидное объяснение события, потому что оно противоречит их глубоко субъективному убеждению: пьесы мог написать только ученый-юрист-аристократ; немцы не могли организовать возведенного в систему геноцида. Затем сомневающиеся перетолковывают свидетельства, подгоняя под свою идею фикс: авторы пьес о поездке на Парнас утверждали, что Шекспир неграмотный; печи в Аушвице пекли хлеб. Одновременно факты, противоречащие их убеждению, объясняются заговором: Бен Джонсон лжет; выжившие узники концентрационных лагерей лгут. Отсутствие любого свидетельства, как упоминание книг в завещании Шекспира или свидетельств о рождении у жертв Холокоста, объявляют доказательством обмана…»
– Тем не менее, если возвращаться к современности, много полемических откликов вызвала ваша статья «И все-таки двадцать первый. Поэзия в ситуации после постмодерна». Запомнился ваш тезис об «отсутствии заметных имен среди тех, кто пишет и публикует стихи, в возрасте моложе пятидесяти», наличии «колебаний стиля». Сейчас, по прошествии года с той публикации, могли бы вы что-то дополнить к списку приводимых вами поэтов, способных «преодолевать инерцию колеблющихся стилей»?
– Имена не появились, стили все те же. Пожалуй, лишь еще отчетливее стала прозаизация поэзии. Я имею в виду не формальное размывание традиционных форм и даже не любовь к предметности. По-прежнему под запретом – лирика как определенный строй выражения и чувства. Противники говорят – эта колея слишком разъезжена, лирики слишком много. Согласен. И тем профессионально увлекательнее, на мой взгляд, задача – расслышать современный лирический тон, обнаружить собственный слух. Этот тон сейчас маргинален, он почти не доносится с журнальных страниц, отданных под расхожие стили, но, мне кажется, начинает пробиваться.
– Что за последнее время удивило, взволновало вас в критическом отношении? Новые имена, критические высказывания, на которые хотелось бы отреагировать?
– Иногда новое обнаруживает себя мгновенно, имена возникают по модели «проснулся знаменитым». Но это не для критики, а при современном положении литературы – даже не для поэзии. Однако новые имена в критике есть, я даже сказал бы, что есть новое поколение в возрасте вокруг 30. «Вопросы литературы» ежегодно присутствуют со своим критическим семинаром на Форуме молодых писателей в Липках. Большая часть того, что пишется о современности на страницах журнала, оттуда. Есть уже и имена тех, кто стал известен. Радует, что у них разнообразная география: Артем Скворцов и Алексей Саломатин (Казань), Владимир Козлов (Ростов-на-Дону), хотя при теперешней подвижности жизни трудно уследить, кто и где живет. Группа, известная под коллективным псевдонимом Попуган, географически разнородна, а ее участницы еще более известны под своими именами и по отдельности – Елена Погорелая, Валерия Пустовая, Алиса Ганиева.
Все они разные, но особенно радуют образованность и энтузиазм, их умение погрузиться в текст, чтобы вынырнуть из него с вопросами, обращенными к тому, что с нами происходит.
– Традиционный предмет любопытства – что в планах у журнала «Вопросы литературы»?
– Все наши традиционные рубрики – в работе. Затруднюсь ответить, что для журнала важнее – интеллектуальная «История идей» и «Филология в лицах» или эссеистическое «Литературное сегодня». Продолжая мысль о Шекспире, скажу, что «Шекспировская мастерская» становится на ближайшее время отдельной рубрикой.
Только что прочитал новую статью Владимира Кантора к юбилею Герцена, но насколько она неюбилейна! Об истоках либеральной идеи в ее русском изводе и о (без)ответственности Герцена за «топоры» и «пожары» будущих революций. Превосходный сложился блок о Фридрихе Горенштейне – со статьями, с его письмами многолетнему главному редактору «Вопросов литературы» Лазарю Лазареву. Продолжаем печатать переписку Михаила Гаспарова с Александром Квятковским о стиховедении (письма готовит Ирина Роднянская). Начинаем печатать рассуждения о биографическом жанре тех, кто написал книги для серии «ЖЗЛ», – первой будет статья Владимира Новикова о Блоке и Высоцком.
Очень важным считаю сегодня прямой разговор о профессиональном состоянии гуманитарной сферы. Мы не устаем сокрушаться о том, как изгоняют гуманитарные дисциплины из системы образования, как они унижены вместе с теми, кто их преподает. Но как будто не замечаем, что происходит с уровнем профессии. Попробуйте сказать коллегам, что они выпустили негодный труд, знаете, что вам ответят? Скорее всего скажут: по сути вы правы, но по-человечески их жалко. Профессию тоже жалко! Так что в борьбе за гуманитарное образование не будем забывать, что бороться приходится также и с собой.
– Как вы считаете, современному интеллектуалу не тяжело держать в руках нынешний толстый журнал? Как вы относитесь к массовому исходу в Интернет? За чем будущее?
– В вашем вопросе страшна картина физического вырождения – уже и бумажное издание не в силах удержать интеллектуал. Надеюсь, что и физически, и интеллектуально он еще не настолько ослабел. Интернет и компьютер – настоящее чудо. Я всегда говорю, что сейчас работаю в три-четыре раза быстрее и продуктивнее. Не успевал бы ничего без их помощи. Но Интернет – информационная среда, а наполняет ее – человек. Излишнее доверие к контенту этой среды действительно понизило современный уровень коллективного интеллекта, заболтало его. Пройдет, я надеюсь. И в Интернете люди привыкнут не только болтать, но молчать и думать.
– В конце прошлого года премию «Букер десятилетия» посмертно получил роман Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени». Как вы считаете, диагностирует ли этот выбор какие-то тенденции (или изменения) в работе премии? Каковы, на ваш взгляд, перспективы «Русского Букера»?
– Если что и диагностирует, то – сохранившееся умение ощутить присутствие личности и признать ее достоинство. Роман об этом не только написан, но он написан с необычайным (во всяком случае, в нашей жизни) человеческим достоинством. Так что я очень рад подобному промежуточному итогу Букеровской премии.
– Недавно пришлось услышать такое определение по отношению к вам: «консерватор английского типа». Как вы понимаете консерватизм по отношению к литературе? И – шире – отношение к культурной традиции?
– Соглашусь с этим определением. По старой партийной градации я скорее тори, чем виг. Почему? Одними из самых памятных и важных в моей жизни встреч были несколько бесед с Исайей Берлиным. О сэре Исайе на обложках его книг пишут: крупнейший теоретик либерализма в ХХ веке. На эту тему была и наша первая долгая беседа в его доме в Оксфорде. Это был 1994 год. Мы прощались с сэром Исайей, и уже в прихожей он спросил: «Вы, я надеюсь, либерал?» «Скорее консерватор, – запоздало признался я. – Во всяком случае, не либерал в том сентиментально вседозволенном смысле, в каком это слово у нас в ходу. Но если по-вашему, как вы сказали о Пушкине, то, пожалуй, очень умеренно правый либерал, полагающий, что сейчас в России – время строить...»
Берлин согласно кивнул, хотя по ходу разговора сожалел о том, что либералы – не лучшие строители. Меня поразила в нем способность видеть со стороны даже те идеи, которые были его убеждением. У Берлина есть незаконченная (и едва ли не лучшая) книга «Жозеф де Местр и истоки фашизма». Ее герой – эмигрант, бежавший в Россию от Наполеона и учивший русского царя, как нужно «держать и не пущать». Одна из глав этой книги написана в жанре параллельного жизнеописания, где в пару де Местру дан человек и мыслитель, ему противоположный – Вольтер: «Вольтер был сторонником личной свободы, а де Местр – цепей; Вольтер требовал больше света, а де Местр – темноты…»
Если де Местр – предтеча фашизма, то Вольтер – либерализма. Но заключает Берлин сравнение не по контрасту (который очевиден в содержании идей), а по аналогии, которая – в способе их высказывания и осуществления: оба «беспощадны к пафосу, исполнены презрения, саркастичны, искренне бессердечны и временами искренне циничны». Пожалуй, я бы внес одну поправку – беспощадны к чужому пафосу, но исполнены собственной риторики, которую, как глухарь на току, бесконечно повторяют. Я часто вспоминаю эту неожиданную аналогию, когда случается переключить программу на политическое ток-шоу. Насколько непримиримы оппоненты, и насколько они похожи, как де Местр и Вольтер, как обыкновенный фашист и – либеральный. Каждый легко может подставить нужные фамилии, считав их с экрана.
Такой получился ответ на ваш вопрос – почему я консерватор. В России это трудное дело, поскольку не очень понятно, что пригодно для «консервации». Да, честно говоря, сама метафора хромает. Традиция не предполагает, будто что-то следует остановить и зафиксировать. Какие-то другие нужны глаголы, чтобы установить верное с традицией отношение. Ее нужно помнить, слышать, на нее откликаться. Хотелось бы ей принадлежать, но это – право, которое надо заслужить.
