Борис Кутенков
Евгений Абдуллаев: «Стараюсь не размышлять в стихах об ars poetica: критика – отдельно, стихи – отдельно. Фото Анатолия Степаненко
Стихи, по мнению Евгения Абдуллаева, рождаются не благодаря, а вопреки, когда творчеству мешает все. Но несмотря на это все, а возможно, именно благодаря этому с ним легко и интересно разговаривать о литературе. С представителем «армии поэтов» и критиком-индивидуалистом Евгением АБДУЛЛАЕВЫМ (Сухбатом АФЛАТУНИ) побеседовал Борис КУТЕНКОВ.
– Евгений, вы – один из немногих критиков, продолжающих добрую традицию ежегодных обзоров поэзии. Говоря об итогах 2011 года, вы употребили метафору дождя: «Итак, в 2011 году в современной русской поэзии, как обычно, шел дождь... То есть засухи не было. Как, впрочем, и сильных заморозков». А какую погоду показывает поэтический барометр ко второй половине 2013-го?
– Такой большой вопрос – и сразу… Давайте, буду отвечать по частям, слайсами. Вначале – на «один из немногих критиков». Критиков у нас ведь вообще осталось немного. Кто был раньше критик? Человек, который портил со всеми отношения и получал за это гонорары. Теперь мы это делаем почти благотворительно. В результате на арене остаются или злые клоуны, которые готовы ругаться даже бесплатно, или дрессировщики филологических черепашек. Этим тоже со своими черепашками больше некуда деться. Ну и пара-тройка бродячих шпагоглотателей вроде меня. Не слишком много. А в зале еще меньше. Теперь насчет обзоров… Слишком часто их делать – по-моему, бессмысленно, нет? Даже год – отрезок коротковатый, пролетает со свистом. Станислав Львовский, правда, каждые две недели обозревает, в Poetry News. Это такие полезные хроники, со множеством ссылок. Если глядеть на поэзию как на процесс, на «литературную жизнь», постоянно что-то происходит. Каждый момент. И можно писать – что вышло за неделю, за сутки. Очень хорошо, но я так не умею. У меня время течет совсем медленно: «Какое нынче, милые?..» Раз в год стараюсь писать о вышедших книгах. Поэтические сборники – это самое медленное в поэзии, их нельзя делать быстро, их никто не делает быстро. Они как кристаллы – вырастают дольше всего. Поэтому о них пишу. А что касается статьи, которую вы упомянули, это я делал – по заказу «Знамени» – именно обзор за год, на уровне эмпирики – фестивальные сюжеты и прочая литературная кадриль. Хотелось попробовать – смогу или не смогу? Вот и попробовал. И понял – нет, простите, не совсем мое. Для этого надо болтаться во всех этих восходящих и нисходящих потоках, а я обитаю в основном в Ташкенте, где среда вязкая и, вообще, далековато от литпроцесса… Замечаете, как я ухожу от ответа на поставленный вопрос? А если одним предложением, то не знаю, какая будет «поэтическая погода», просто не знаю. Я вообще люблю в критике это сократическое «не знаю». Когда наступает «знаю», то в голове формируется такой силикатный кирпич – кирпич «знания». А мне больше по душе пористые материалы. Они впитывают в себя, поры открыты. Так пытаюсь делать критику – не предсказывая, не судя, но уточняя и обдумывая…
– А как начинался ваш путь литературного критика?
– На балконе. Сидели, разговаривали с Ириной Ермаковой, замечательным поэтом. Десять лет назад, обычный балконный разговор о литературе. Ирина тогда сказала: почему бы тебе не заняться критикой, у тебя получится. Тихо сказала, но убедительно. Я до этого тоже писал что-то в альманах, который мы тогда выпускали с Санджаром Янышевым и Вадимом Муратхановым, «Малый шелковый путь», но это писалось еще вполголоса, одним пальцем по клавишам. Я же собирался быть философом (и до сих пор все собираюсь), а «литература – любовница». И вот Ира мне тихо и задумчиво подает мысль насчет критики. И это запало в сознание, что попробовать надо. Начал писать рецензии, как все. Все начинают с рецензий, это как школа беглости у пианистов.
– Становление романистов невозможно без учителей. Кто из критиков повлиял на вас?
– Пушкин. Да. Александр Сергеевич. Постоянно перечитываю его критику. Легкий, точный слог. «Мысли и мысли», как он сам писал. Еще Мандельштам – как критик, с его афористичностью, парадоксальностью. В небольших дозах – Шкловский. Из современных: Дмитрий Бак, Владимир Губайловский, Наталья Иванова, Леонид Костюков, Сергей Чупринин, Ян Шенкман… Очень разные имена. Иногда читаю зарубежных, в основном англоязычных, но мало. Все-таки у меня нет развитого слуха на английскую или американскую поэзию, я в другом вырос.
– Нет ли у вас ощущения, что занятия критикой мешают вашим стихам?
– Стихам мешает все. Все, что существует и движется. Быт, тарелки, скандалы за стеной, жара, звонки, алкоголь, отсутствие алкоголя. Потом еще стихи мешают, которые ты уже написал, и те стихи, которые пишут другие. И это, и то. И критика, конечно, тоже мешает. Но если стихи стоящие, они прорастут. Пробуравят все это и выползут. И критику пробуравят. Еще мешает немного, что как только начинаешь писать критику, тебя начинают воспринимать как критика, а не стихотворца. Стихотворцев сегодня тысячи – «армия поэтов», а критиков, особенно поэтических, я уже говорил – на одну штурмгруппу не наберется. Каждый виден, даже если не слышен. Если пишешь критику – все, ты уже критик, критик, понял, кто ты? А твои стихи – это вроде как побочное занятие. Да, понимаем, сочувствуем – свободен. Опять же, уверен: настоящие стихи пробуравят и это. А если не смогут, то – туда им и дорога. Значит – такие стихи.
– В одном из стихотворений вы писали: «Поэт не должен быть поэтом/ ловцом небесных чаевых/ он должен быть простым солдатом/ на пыльных башнях дождевых». Есть ли принципиальность в этой позиции – и можно ли соотнести ее с вашими манифестарными словами («Арион», 2010, № 2) о том, что задача поэта – «сделать поэзией то, что до этого поэзией не являлось»?
– Вообще, стараюсь не размышлять в стихах об ars poetica (лат. – искусство поэзии): критика – отдельно, стихи – отдельно. Но стихи иногда происходят вопреки каким-то установкам. Так и с «поэтом – солдатом». Не знаю, почему это возникло – с солдатом. Что-то, конечно, это отбликовало, какое-то отвердевшее внутри убеждение. Не слишком даже оригинальное: что фигура поэта, вынесенная пару веков назад романтизмом на передний план, оттесняется сегодня на второй; что важнее не биографизм, а, если так можно сказать, графобиоизм; не твое жизнеописание, а описание жизни. (Отсюда и установка на «сделать поэзией то, что до этого поэзией не являлось»). Но что касается «дождевых башен» и солдата, то уже не знаю, откуда это взялось. Какой-то пузырь из подсознания поднялся…
– Однако в недавней статье в «Вопросах литературы» вы писали о деромантизации поэзии, выделяя нескольких авторов, продолжающих романтическую линию. Возможно ли развитие этой тенденции? Насколько актуален момент романтического культа ушедшего поэта?
– Культ ушедшего поэта придумали, конечно, не романтики – он возник одновременно с поэзией еще в древности. Греки, римляне... Вообще, звание «поэт» немного посмертное. Был такой ташкентский человек, поэт Вадим Новопрудский. Он написал: «Бывает, мы от делать нечего/ Поэтами себя зовем./ Поэты – те, на Новодевичьем,/ А мы с тобой еще живем». А что касается романтиков, то они ввели культ рано ушедшего поэта. Не дожившего до признания, непонятого. Вот это, я надеюсь, уходит. Надо любить ушедшего поэта за стихи, а не за петлю или пулю в лоб.
– «Афлатуни – поэт-одиночка, хотя всем известны его сотоварищи по ташкентским поэтическим фестивалям и альманаху «Малый шелковый путь». Он не в мейнстриме. И живет, к счастью, в Ташкенте (вот его гений места), а не в Москве, хотя именно в Москве – его читательская аудитория, и здесь, возможно, его слышат лучше, чем где бы то ни было», – писала Галина Климова в рецензии на вашу книгу «+39». Но регулярные публикации стихов в московских журналах «первого ряда» – разве не свидетельство мейнстримности? Какую связь вы ощущаете между ташкентским «обитанием» и московской аудиторией?
– «Регулярные публикации» – это, по-моему, страшновато. Это та инерция, рутина, которая убивает поэта, а еще больше – читателя. Все эти ежегодные подборки, которые гарантированы поэтам с именем или хоть полу-именем, четверть-именем. Что-то от ежегодных отчетов. Не только в самих стихах должна быть какая-то непредсказуемость, но и в их публикации, какие-то сбои, эктопические систолы. А когда поэта N печатают регулярно в журналах А, В и С – это, как говорил известный персонаж, «скучно, девушки». Меня спасает в том числе дистанция, отдаление, Ташкент. Странно, конечно, но спасает город, который сегодня совершенно не «оборудован» для русской литературы. Естественный физический процесс: был прилив – теперь отлив. Отлив русского языка, отлив читателей. Осталось какое-то количество прекрасных сумасшедших людей, которые в свободное время берут в руки книгу, – для них я и пишу. И печатаю тут, когда получается. Колонку веду в одном местном журнале. Поэзию узбекскую перевожу. Не хочется быть только «автором на экспорт», хочется, чтобы и дома тебе пиалушку чая налили.
– Что на фоне активной творческой деятельности происходит с вашей прозой? Готовите ли новые тексты – и вообще, чего нам ждать от вас в ближайшем (или не очень близком) будущем?
– Конечно, проза – как термоядерная реакция, ее остановить невозможно. Что-то в голове возникает постоянно, записывается. Но «выработка» сократилась. Выпустил две части «Поклонения волхвов», споткнулся на третьей, где действие должно происходить уже в начале 70-х… Потоптался, попыхтел, отложил. Для смены дыхания написал небольшую повесть – «Теплое лето в Бултыхах»: вышла в сентябрьской «Дружбе народов». Теперь снова вернулся к «Волхвам» – самому ведь интересно, чем там кончится...
