Академически респектабельная история идей

Труд Иванова-Разумника «История русской общественной мысли» (1906) переиздавался еще шесть раз.  Фото с сайта expositions.nlr.ru

Эта ситуация побуждает тщательнее рассмотреть положения их трудов хотя бы в первом приближении (трехтомники Иванова-Разумника и Масарика изданы не без нашей инициативы и участия; первый выпущен с нашим «Послесловием», а впоследствии переведен на японский язык) и сравнить их с другими вариантами истории идей.

Эта любопытнейшая предметная область трактуется сегодня как поле современного исторического знания, связанного с изучением генезиса, становления, распространения и трансформации различных продуктов мыслительного труда в интеллектуальной культуре человечества. Ранее (еще в 1997 году в «Послесловии» к труду Иванова-Разумника) она определялась как совокупность знаний об исторических условиях появления общественных идей в связи с личностными судьбами их носителей, о культурном контексте их развития. Классическое определение еще предстоит выработать – и не без опоры на эти три трехтомника плюс двухтомника «История русской литературы» Святополка-Мирского.

Зародилась эта область исследований – история идей – в России в начале прошлого века, академическую респектабельность приобрела, как водится, в Германии в 1920-х годах. Третий шаг – ее доминирование на рынке идей с подачи американца Артура Лавджоя (1873–1962), автора ставшей всемирно знаменитой книги «Великая цепь бытия: исследование истории идеи» (1936).

Безличное «скифство»

Труд Иванова-Разумника «История русской общественной мысли» появился впервые в 1906 году, между двумя войнами, начавшейся в 1904 году (Русско-японская) и закончившейся в 1918 году (Первая мировая), и двумя революциями (1905–1907 годы и 1917 год – вместе с Гражданской войной 1922 года). В этот промежуток создавались и два других трехтомника.

Книга переиздавалась еще шесть раз: предпоследний – в 1923 году и последний – в 1997 году. В ней обосновывалось призвание интеллигенции как движущей силы общества с опорой на идею, носителями которой выступали нацеленные на индивидуализм высоконравственные личности. Подчеркивалась борьба с идеей мещанства, которую репрезентовала «сплоченная посредственность», ориентированная на безличные начала.

Идея манифестировалась в ряде теорий XIX века: мистической теории прогресса (20–30-е годы), позитивной теории прогресса (40-е годы), утилитаризма и нигилизма (60-е годы), «имманентного субъективизма» Петра Лаврова и Николая Михайловского (70-е годы), новых версий теории прогресса (легальные марксисты) и мистической теории прогресса (90-е годы).

Последняя ведет к воспроизведению на новой основе имманентного субъективизма, с которым соотносится установка на безличное «скифство». Иванов-Разумник, следуя Александру Герцену, признавал, что оно в огне революции может-де спасти от вымирания «мещанскую» Европу. Парадоксально, но этико-социологический индивидуализм Иванова-Разумника означает как раз «служение обществу в его идеальных, то есть просвещенных правдой, началах». Припоминается в этой связи аналогичный парадокс Владимира Соловьева в его оценке взглядов шестидесятников: человек произошел от обезьяны, следовательно, надо любить друг друга…

Иванов-Разумник поддерживал не только Февральскую, но и Октябрьскую революции. Однако в 1934 году «Литературная энциклопедия» упрекала его в том, что он-де осуществил отрыв истории идей от истории людей, мыслей от их реальных носителей, осуществляя процесс «идеологизации истории». Упрек, далекий от истины. История и идей, и людей изложена им обстоятельно и интересно – не случайно его книга была столь востребована.

Все же следует подчеркнуть три обстоятельства: термин «история идей» скорее проговаривается, чем определяется. Иванов-Разумник как никто другой сближал идею с профилем ее носителя. Кто уж осуществлял «идеологизацию» истории, так это марксисты – противники присущего ему «скифского начала». Но хорошо, что хотя бы в таком виде термин «история идей» – уже в ходе выпуска по этой теме немецко- и англоязычных работ – как-то соотносился с именем Иванова-Разумника.

«Особенности» не по Марксу

В начале трехтомника по истории идей Плеханова под тем же, что и у Иванова-Разумника, названием автор заявляет, что бытие определяет сознание. Посмотрим, однако, как он характеризует неустройство начала XVII века, которое осложнялось иностранной интервенцией: «Смута принудила людей Московского царства к самодеятельности. Но их вынужденная самодеятельность ярче всего выразилась в восстановлении и упрочении «вотчинной монархии».

Мастерство В.Г. Плеханова как историка проявилось в том, что он выявлял и циркуляцию ключевых идей, заодно метко характеризуя фигуры трансляторов.  Фото Карла Буллы

Рассмотрение носителя одного из вариантов западных идей князя Василия Голицына выявляет еще одно противоречие во взглядах Плеханова. С одной стороны, он присягает на верность марксистскому тезису о первенстве общественного бытия над общественным сознанием, а также о борьбе классов как движителе социального развития. С другой – погружаясь в исторический материал, ему приходится признать: «Московское государство отличалось такой «самобытностью», благодаря которой даже классовая борьба случаев, служащих источником прогресса, очень часто служила в ней источником застоя».

Ситуация сложилась, согласно Плеханову, так: реформированию положения крестьян по более медленному пути Голицына помешало форсированное реформирование Петра, сильнее их закрепостившее. Так было в истории России не раз, констатировал он, предвидя и новые пароксизмы революционаризма и охранительства. «У нас же и в XIX веке в среде прогрессистов долго не исчезало то убеждение, что правительство должно и может идти впереди «общества». В этом заключается одна из относительных особенностей развития нашей общественной мысли, коренящихся в относительных особенностях нашего исторического процесса». «Особенностях» не по Марксу…

Третий том посвящен временам Екатерины II и Павла I. Источниковая база тома – изящная литература, выражение через политические экспектации писателей Александра Сумарокова, Дениса фон-Визина, наконец, Александра Радищева. Но также Наказ Екатерины, документы Комиссии об Уложении и т.д. Мастерство Плеханова как историка идей (в отличие от Иванова-Разумника и Масарика) сводится к тому, что он на этой крайне скудной почве источников выявлял и циркуляцию ключевых идей, и их социально-психологические параметры, заодно метко характеризуя фигуры трансляторов.

После Великой французской революции параметры диалога России с Западом изменились: просветители отходили на второй план, а приверженцы их идей в России начали подвергаться пока что мягким притеснениям. Зазвучал мотив: «Мы родились, в то время когда Запад умирает» (он приобрел особое развитие уже в XIX веке).

Со стороны же мыслителей Запада появилось убеждение, что в России – отсталой стране – разуму как раз легче одерживать победы, а просвещенный абсолютизм как форма политической организации в наилучшей степени этому способствует. Так считали в XVIII веке Дидро (до него – Юрий Крижанич в XVII веке и после него, к примеру, Джордж Сорос).

Взгляды Плеханова на соотношение России и Европы в XVIII веке особо примечательны. Вначале Россия прорубала окно в Европу. Затем наблюдалось некое равновесие – с результирующим расширением империи на юг (в итоге русско-турецких войн), далекий восток (вплоть до освоения североамериканских берегов) и на запад (за счет разделов Польши). С конца XVIII века и до начала XX века уже Европа начала проникать в Россию (Евразию) – нашествие Наполеона с дальней мыслью отнять у Англии Индию наиболее ярко манифестирует эту попытку; было нашествие и еще одного Наполеона – в 1853 году через Крым. Ко времени завершения трехтомника ожидалось новое «прорубливание» – уже австро-венгро-немецкое в Первую мировую войну при содействии совсем недавних междоусобных врагов: турок и болгар.

Все эти токи пронизывали текст Плеханова, остановившийся на рассмотрении ситуации XVIII века. Текст этот в чем-то образцовый в плане сочетаемости описаний времен и времени описания, по данному параметру его можно считать классическим в отечественном варианте истории идей. Ценность книги Плеханова лишь возрастает со временем, хотя ссылки на нее обнаруживаются с трудом (хорошо еще, что она размещена в интернете). По ее прочтении создается впечатление, что Плеханов лишь числится по ведомству марксизма – или это особый марксизм оборонческого толка. Ибо он в полной мере доказывает как первозданную оригинальность идей русской общественной мысли, так и уникальность судеб ее носителей.

Только люди, ничего не знающие о характере исторических данных, пользуются романом как историческим источником.  Константин Маковский. Минин на площади Нижнего Новгорода, призывающий народ  к пожертвованиям. 1896 г. Нижегородский государственный художественный музей

Трехтомник «Россия и Европа» Масарик создавал после трехтомника Иванова-Разумника и до трехтомника Плеханова. Он также в основном ориентировался на массив русской литературы и адресовался, судя по пожеланиям самого автора, русскоязычному читателю, до которого дошел в полном виде почти столетие спустя (2000–2004 годы).

Масариком шире привлекались философские построения, четче анализировались политические противостояния носителей идеи России с носителями идеи Европы. Хронологические рамки исследования: от идеи Москвы как третьего Рима – до взглядов носителя ультраиндивидуализма Бориса Савинкова (Ропшина).

Нельзя не сказать и о некой политической ангажированности труда Масарика: он находился в поле зрения и противника России – Германии, и ее союзника – Великобритании. Английский славист Роберт Сетон-Уотсон (1859–1951) заметил, что труд Масарика был одной из настольных книг специалистов генерального штаба германской армии. Сам Сетон-Уотсон приложил немало усилий, чтобы трехтомник появился и на английском языке в 1919 году – вряд ли можно сомневаться в том, что и у специалистов по «загадочной России» она тоже находилась на столе.

И все же глубинное понимание сущности соотношения России и Европы достигнуто не было ни ее союзниками, ни ее противниками (начавшимися меняться местами). Это вело к политическому непониманию сути происходящих в России событий. Что-то похожее наблюдается и сегодня.

Масарик, признавая неотвратимость революции и осуждая следующие за ней насильственные проявления, все же призывал считаться с ее результатами в самые непредсказуемые времена. Действительно, через год после его смерти «европейская» Германия раздавила чехословацкую государственность. А ведь Чехословакию готова была поддержать советская Россия, но не цивилизованные Англия с Францией.

Приведем заключающие книгу слова: «Обширная европейская литература о России доказывает, что философский интерес к этой стране и к возможностям ее развития существует. Этот интерес растет, так что сейчас можно говорить о русификации Европы в не меньшей степени, чем об европеизации России. Это сказывается не только в постоянно увеличивающемся с XVIII века политическом влиянии России в Европе, но и в заинтересованном восприятии русской литературы, которая способствовала вовлечению читающих европейцев во внутренние проблемы этой страны. Мы помним, что прославляли Россию Вольтер и Гердер, сегодня к ним присоединились Ницше и Метерлинк, а также многие другие писатели, воспринявшие русские идеи и идеалы. Да, социолог и философ истории многому может научиться в России».

А вот слова Масарика из «Введения» его книги: «Россия – это тоже Европа. Поэтому, противопоставляя Россию и Европу, я сравниваю две эпохи; Европа не чужда России по своей сути, но все же пока и не совсем своя».

Надо подчеркнуть, что в 2003 году во дворе филологического факультета Санкт-Петербургского университета был открыт бюст в память его почетного профессора Т.Г. Масарика. На нем написаны – на русском и чешском языках – его примечательные слова: «Я посетил многие страны мира, но должен признаться, что Россия была и остается для меня самой интересной страной». Приводя их, не побоимся потревожить дух склонного к русофобским интенциям в своей политике президента уже только Чехии Вацлава Гавела и ныне усугубляющих эти интенции двух Петров: президента Павела и премьер-министра Фиалы… Кстати говоря, все три клялись и клянутся в преданности заветам Масарика.

Иррадиация идей

Книга Масарика первоначально вышла на немецком языке и, думается, повлияла на создание немецкого варианта истории идей. Понятие «Ideengeschichte» впервые было употреблено литературоведом Германом Корфом (1882–1963) в 1923 году в его книге о временах Гёте. Автор удачно выбрал для репрезентации данного понятия именно период «штурм унд дранг» – «бури и натиска». Он ознаменовался литературным бунтом 1770–1780 годов, а обернулся поворотом в общественной мысли: начали прославляться и внедряться в жизнь мещанские добродетели, зазвучали призывы к национальной самобытности, допускались и протесты против деспотизма – религиозного и светского.

В этой атмосфере выросли идеи Гёте и Шиллера. Роман первого «Страдания молодого Вертера» (1774) породил эпидемию самоубийств, что тоже служило подтверждением феномена иррадиации идей: от литературы в жизнь.

Предметная область Ideengeschichte разрабатывалась и Фридрихом Мейнеке (1892–1954), подчеркивающим роль «идеи индивидуальности» и «идеи развития», ставя акцент в их истолковании не только на «внешнем» объяснении, но и на «внутреннем», «живом» понимании, включающем фантазию, интуицию, ощущение, сочувствие, любовь. Однако только в 2007 году начал выходить немецкоязычный журнал по этой теме. К этому времени в Германии определились и другие подобласти истории идей: политическая, юридическая и даже приватная история идей.

В биографии Лавджоя указывалось, что этот сын американского миссионера и немки родился и провел младенческие годы в Германии. Однако «дух Америки» превозмог «немецкий след», и приоритет основания истории идей приписывается именно ему, причем особо громко говорится об этом в нашем веке. В его понимании одна из задач истории идей как исследовательской области – попытка применить особый аналитический метод для понимания того, как рождаются идеи, появляются новые верования и интеллектуальные веяния, объяснить их трансформацию и влиятельность, пролить свет на то, почему учения, господствуя в одном поколении, в другом теряют власть над умами.

Особенно удалось, на наш взгляд, Лавджою описание процессов своеобразной материализации идей. Так, оформившаяся в Англии еще в XVII веке идея естественности породила на континенте моду на ландшафтные парки. В Германии они так и назывались – englischer Garten, а тамошние романтики утверждали: мир – это огромный английский сад.

Идея естественности обогатилась новыми красками, добравшись и до России. В значительной степени это просматривается в истории литературы, представляющей пункты фиксации, которые воздействуют на движение идей. Однако важно и то, как они воздействуют на воображение, на эмоции и на поведение людей.

Подобного рода наблюдения американского ученого вполне релевантны, но всей предметной области истории идей они не охватывают, и выпускаемый им с 1940 года англоязычный «Журнал по истории идей» – тоже. Более того, и книги Лавджоя, и посвященные ему десятки статей, диссертаций, других разработок на фоне забвения указанных отечественных трудов сегодня можно трактовать как проявление своеобразного «информационного империализма», выводя за скобки политические аллюзии на этот термин.

«Медведи» в лесах русской мысли

Завершим наш обзор возвращением к истории идей в варианте отечественном. В 1926–1927 годах вышли две книги Святополка-Мирского на английском языке, значимо повысившие интерес англоязычных читателей, причем не только специалистов, к русской литературе в ракурсе истории идей, ею прокламируемых. Первая книга – от ранних времен к смерти Федора Достоевского, вторая – о периоде до 1925 года. Обе соединились в одну в 1949 году, а в Лондоне в 1992 году наконец-то вышел ее русскоязычный перевод. Отечественному читателю книга была представлена в 2001 году издательством в Магадане – крайне низким тиражом. Зато недалеко от того места, где князь-марксист нашел вечный покой (затем вышли еще четыре издания).

По нашему убеждению, книга явилась своеобразным продолжением того, что является предметной областью «история идей», хотя она разрабатывалась в далеком Лондоне.

Труд Иванова-Разумника находится к труду Святополка-Мирского в отношении комплементарности (взаимной дополнительности). Остается добавить, что Иванов-Разумник готов был принять революцию через свое скифство, а Святополк-Мирский противостоял ей в войсках Деникина. Затем первый начал хулить Ленина, особенно когда покинул пределы страны вместе с германскими войсками (у него была жена-немка), в то время как второй Владимира Ильича хвалил.

Святополк-Мирский, имея в виду Иванова-Разумника, утверждал: «Возникает соблазн рассматривать ее (русскую литературу во всем богатстве проявлений) как источник информации об истории русской общественной мысли, и только люди, ничего не знающие ни о природе художественной литературы, ни о характере исторических данных, пользуются романом как историческим источником, за исключением тех случаев, когда литературное свидетельство подкрепляется внелитературным источником».

Конечно, этот грех был присущ не только Иванову-Разумнику. Двух других классиков истории идей Святополк-Мирский просто не замечал: о Плеханове писал лишь в иных контекстах, Масарика же не упоминал вовсе. Все же для новой генерации критиков – в том числе как для участников объединения ЛЕФ, так и для формалистов, по его убеждению, «характерен интерес и глубокое проникновение в процессы истории». Самое последнее положение труда – высокая похвала Осипу Мандельштаму-критику за его статьи, «богатые мыслями и переполненные идеями». Последнее слово в этом предложении – ключевое и для всей книги, которую можно трактовать как классический труд в предметной области «история идей».

Несколько слов о перспективах. В Санкт-Петербурге есть научно-исследовательский Центр истории идей, основанный в 1995 году, а в Москве –Российское Общество интеллектуальной истории (его основатель и президент – член-корреспондент РАН Л.П. Репина), издающее интереснейший исторический альманах «Диалог со временем». В нем появилась и наша статья о Святополке-Мирском (2023, № 85). Труды князя-коммуниста по истории русской литературы, ставшие классикой для англоязычных читателей с середины 1920-х годов, а для русскоязычных с начала 1990-х годов, утверждают, что прерывания отечественного варианта истории идей не было. Да и сегодня «медведи» в лесах русской мысли переводиться не собираются, продолжая разрабатывать проблемную область «история идей»…