Бабий портрет "а натюрель"

Вера Панова. Мое и только мое. О моей жизни, книгах и читателях. - СПб.: Издательство журнала "Звезда", 2005, 352 с.

В книге воспоминаний когда-то очень известного "профессионального литератора" Веры Пановой, лауреата Сталинской премии, с ходу поражает каждая деталь. Во-первых, аннотация на обложке, где В.Ф. Панова названа почему-то "русской писательницей, расцвет творчества которой пришелся на 1940-е - 1960-е годы".

Как часто и с какой легкостью мы стали теперь разбрасываться эпитетом "русский"! Прямо даже удивительно. И все-таки стоит внести ясность: Вера Панова - самый что ни на есть советский писатель, во всех (не очень приятных) смыслах этого слова. Ее романы, такие как "Спутники" (про санитарный поезд), "Кружилиха" (лейтмотив: "Родной завод шумит, как улей, рабочий люд к нему идет") и проч. - блестящие образчики именно советской, убийственной "прозы". Ее герои - "прогрессивный" директор Листопад, тунеядец Геннадий Куприянов, "добрая" Надежда Крупская, "правильная" семья милиционеров Пирожковых и проч. - созданы в самые непредставимые, черные годы, но все эти страшные персонажи находили своего издателя и читателя. Находили, потому что они - изумительное порождение советского языка и советской (псевдо) действительности.

Вторая небезынтересная деталь - эпиграф из Пастернака, осеняющий, так сказать, весь последующий текст. Это, конечно, и мило, и трогательно, однако стоит вспомнить, что на собрании правления Союза писателей СССР в 1958 г., посвященном "Доктору Живаго" и пресловутой Нобелевской премии, Вера Панова высказалась так: "В этой озлобленной душе┘ нет ни чувства родной почвы, ни чувства товарищества, кроме безмерного эгоизма, неприемлемого в нашей стране, кроме невыносимой гордыни.... Видеть это отторжение от Родины и озлобление даже жутко".

Вообще же книга поражает воображение. Если поначалу все же "долюшка женская" как-то перевешивает на внутренних весах читателя (скрупулезно описываются детство, учеба, первое замужество, развод, новое замужество, мучительные роды, арест мужа, поездка к нему на Соловки, война и беженские несчастья), то уж потом┘

Голос писательницы крепнет, она принимается самозабвенно описывать, как зачинался каждый ее рассказ, пьеса, роман, и все это так простодушно и с таким восторгом и деталями, будто пишет не о себе. Язык Пановой особенно впечатляет: как известно, мертвые слова "пахнут дурно". Это литературоведение навыворот: Панова повествует о своем творчестве так, словно речь идет о Шекспире, Пушкине, том же Пастернаке и т.д. Завораживающее чтение.

"┘Нужен был прежде всего сюжет. Я бросилась к уличному фольклору┘ Одна история к тому времени была, увы, использована моими товарищами писателями (про то, как жильцы одного дома сообща вырастили в ванной крокодила)┘ На мою долю досталась другая жемчужина ленинградского фольклора - о старушке-пенсионерке и старичке-генерале┘ Воздайте хвалу живительному оптимизму уличного фольклора┘" Далее, что называется, на "голубом глазу" описывается занимательный сюжет: старушка и старик познакомились на лавочке, поговорили о пирожках - кто какие любит - и старичок сделал старушке предложение руки и прочего. "┘И пошли они с бульвара под ручку"┘ Прибавить нечего.

Тут же излагается другая история про рассказ "Листок с подписью Ленина". Некая женщина принесла Пановой на суд роман. Громадный и скучный. Про каких-то никчемных сестер, отъявленных мещанок. Панова возмутилась. Но - бес творчества не дремлет - "среди этой несъедобной мешанины один кусочек, очень небольшой, привлек мое внимание". Кусочек про то, как скверно одетые героиня романа и ее мать встретились, на свое счастье, с Крупской. И Крупская отправила их к Ленину. И Ленин подписал листок, "в результате чего обе они были тепло и добротно одеты". Такого Панова пропустить не может. В отделе агитации и пропаганды обкома КПСС, куда несколько писателей были вызваны "для ознакомления с их ближайшими планами", она делится с товарищами новым сюжетом: дескать, у нее "облюбован маленький рассказ о внимании В.И. Ленина к так называемым маленьким людям"┘

Все такое маленькое, невинное┘ И братья-писатели одобряют затею, объясняют колеблющейся Пановой (ведь все-таки не совсем ловко пользоваться чужим материалом), что она обязана написать эту штуку. Вот, значит, "из какого сора растут стихи, не ведая стыда". И не только стихи.

Из предисловия Андрея Арьева: "чтобы написать обо всем этом правду, понадобилась не просто жизнь, понадобилось духовное просветление"┘ Ну зачем уж так-то┘ Не стоит впадать в мистический экстаз и приписывать Вере Пановой дзенско-православные подвиги. То, что Панова под конец жизни стала писать исторические романы (про православных страстотерпцев, монахов и князей, вроде прозы "Феодорец Белый Клобучок", "Сказание об Ольге" и т.д.), объясняется, к сожалению, все тем же советским фанатизмом. Привычная жажда правильности, праведности и благолепности зачастую приводит советского человека к таким вот религиозным исступлениям.

В последней главе книги читатель наталкивается на пассаж, от которого он буквально седеет на глазах: "Я, Панова Вера Федоровна, родилась 20 марта 1905 года в Ростове-на-Дону, умерла 20 июня 1968 года, когда меня поразил инсульт, лишивший меня возможности ходить и владеть левой рукой"┘ Она пишет о любви близких: "только эта любовь дает мне силы переносить мою отвратительную болезнь, коею я наказана за мои грехи, за то, что была плохой дочерью, плохой сестрой, плохой внучкой, плохой мачехой, плохой женой (от последних слов да не помыслят мои дети ничего лишнего┘)"┘

В вышеозначенном предисловии замечено, что Вера Панова прожила достойно, а потому - счастливо, "за всех тех, кому советский рок судил иначе". Двусмысленное высказывание.

"Женская" часть воспоминаний однообразна и сера, как и все фильмы тоталитарной и последующей эпох, сделанные по рассказам и повестям Пановой (например, "Евдокия"). Вторая - творческо-православная - честно говоря, страшновата. В общем, получается полный и развернутый портрет советской женщины, как говорит булгаковский Амвросий-поэт, "а натюрель".

Большой. Квадратный. Тяжелый.