Древний город в полосах вина

"А мы такие молодые..." - строчка из хрестоматийного стихотворения.

Самойлов - древний автор. Даже звучание его имени навевает древнюю скорбь. Острые тени, засуха, каменные развалины города, где четкость архитектуры естественно сочетается с провалами.

Давид Самойлов - поверженный великан, свежерухнувший Голиаф еще в облачках пыли.

Дэзик - так звали его близкие - это и молодой виноград. Кислящий.

Это пороховая горечь.
Как это было! Как совпало -
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне
очнулось!..

Раздвоенность Давида Самойлова состояла в вечной незавершенности, личностной какой-то недоговоренности, хотя его стихи сильны отделкой. Стихи были ясные, он сам признавался, что больше всего ценит ясность мысли и изложения. Но за этой ясностью - призрачность. Он сам сравнивал свои стихи с суковатым сухим посохом, но этот посох крошится.

Чем завершенней - тем хрупче.

В биографическом плане Давид Самойлов тоже был странен. Он состоялся рано - питомец интеллигентной семьи, начал писать школьником, получил успех в кружках, поступил в ИФЛИ. Но нахлынула война, которая смешала краски, и Самойлов позже других воевавших вошел в литературу. Возможно, война дала ему эту незавершенность, повергла одного Самойлова - Голиафа, и на обломках со временем стал заметен другой Самойлов - Давид.

Жду, как заваленный в забое,
Что стих пробьется
в жизнь мою.
Бью в это темное, рябое,
В слепое, в каменное бью.

Он был созидатель, расходовавший себя подчас ради поденного труда. Много занимался переводами и, по-моему, слишком много. Сочинял для детей. Самойлов был общественник. Писал публицистику про пламенных героев, в частности Эрнста Тельмана, и признавался, что нет ничего выше, чем понятие "долга". Избрал важнейшей для себя темой - российскую историю. И в стихотворении "Пестель, поэт и Анна" декларировал: "И посему дворянства назначенье - / Хранить народа честь и просвещенье".

Но Самойлов же - знаменитый загульный бражник, автор плотоядных виршей и едких поэм, пожизненный писатель дневников, где он так часто повторял: нельзя принимать живого человека за "идею". Человек сложнее фетиша "идеи". Человек жует, вращает глазами, и майка его в полосах вина.

И в этой вольной мысли он был ох как прав!

А тот, кто громче всех ратует за "идею", за мертвую схему (например, "не допустим мятежа!"), как правило, мелкий жулик. А тот, кто признает долг (например, "надо копать, а что получится - колодец или могила, - посмотрим"), - живой герой.

Давид Самойлов был скромен в публичных амбициях. Не был прощелыгой. Не бил себя в грудь: "Я воевал!" Зато много пил. И честно грустил:

Вот и все. Смежили
очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем
помещении
Стали слышны наши
голоса.
Тянем, тянем слово
залежалое,
Говорим и вяло и темно.

Как нас чествуют и как нас жалуют! Нету их. И все разрешено. Работал на благо общества. Был винной язвой общества. Был древним городом во всей его логичной странности.

Вчера был день защиты детей. Нужен день защиты хороших поэтов!