Я нарисую на камне козу

Герман Лукомников: «Про палиндром в двух словах не скажешь». Фото из архива семьи Антоновых-Иванниковых

Герман Лукомников – один из самых ярких и необычных персонажей русской литературы на стыке веков. Начав активную литературную деятельность в 1990-м, он выступал с чтением стихов отца Геннадия Лукомникова и своих собственных, которые писал в лаконичной игровой манере. С его тяготением к перформансу он сразу стал желанным гостем литературных площадок. Ныне Герман Лукомников ведет блоги в Интернете, со стихами в жанре комбинаторной поэзии постоянно участвует в поэтических слэмах. Об истоках творчества, псевдониме Бонифаций и искусстве палиндрома с Германом ЛУКОМНИКОВЫМ побеседовала Елена СЕМЕНОВА.

– Герман, вы победили на Всероссийском слэме в Воронеже, получили в качестве награды поездку в Париж. Не могли бы вы поделиться своими впечатлениями от выступления и столь прекрасного результата?

– В последнее время в связи с происходящими в стране событиями у меня пропало желание выступать. Хочется уйти от всего, спрятаться в свою раковину. Но позвали почитать стихи детям, к тому же я никогда не был в Воронеже, и я поехал. Ну и заодно поучаствовал в слэме и внезапно выиграл. С отрывом в 1 балл от другого претендента. Летом следующего года на слэме в Париже буду представлять русскую поэзию. Мои стихи переведут на французский, чтобы слушатели могли что-нибудь понять. Я рад, конечно. Я ведь, как Пушкин, никогда не был за пределами страны, в которой родился. А теперь съезжу, хоть погляжу, как оно там вообще. Если границы до тех пор не закроют.

– Расскажите, как началась ваша литературная деятельность. Насколько в поэтическом смысле повлиял на вас ваш отец?

– Первое стихотворение я сочинил в пятилетнем возрасте. Это было четверостишие, оно мне до сих пор нравится: «Я нарисую на камне козу./ Я нарисую на камне лису./ Я нарисую на камне коня./ Ты нарисуешь на камне меня». В старших классах я заболел стихописанием, изводил тетрадь за тетрадью, подражая Вознесенскому, Тарковскому, Блоку, Пастернаку… Хотя мне всегда хотелось сочинить что-нибудь фольклорное, типа «Листья тополя падают с ясеня…». В 79-м году я случайно попал на выступление поэта Александра Еременко и так был потрясен, что лет на 10 практически завязал со стихами. В 88-м, познакомившись с Янкой Дягилевой, я написал посвящение ей, близкое к моей нынешней манере. Но точка отсчета для меня – первые дни 90-го года, именно тогда я начал фонтанировать маленькими смешными, не без глубокомысленности, стишками, замешенными на игре слов. Творчество своего папы я в детстве не очень воспринимал, я в этом вырос, а «большое видится на расстоянье». Папа всю жизнь прожил в Баку. Он был поэт и художник, как теперь говорят, аутсайдер, человек не от мира сего, время от времени лежал в психиатрических больницах. Ни публикаций, ни выставок при жизни у него не было. Не было и круга творческого общения. Он писал и рисовал для себя, как на необитаемом острове, и в то же время – как бы для всего человечества. Вот это самоощущение, кажется, мне от него передалось. Притом что мои стихи совсем не похожи на папины. Он ушел из жизни в 1977 году, ему было 38 лет. Бабушка сохранила и передала мне чемодан с его стихами и рисунками. Но по-настоящему проникся я ими только в конце 80-х, и это впечатление стало для меня мощнейшим творческим импульсом, вскоре после этого во мне и проснулся поэт.

– Ваша поэтика близка участникам лианозовской школы, а также художникам и поэтам-концептуалистам, в частности Дмитрию Пригову. Я также улавливаю близость с Владленом Гаврильчиком, Мирославом Немировым. Есть ли у вас вообще кумиры, учителя? С кем довелось общаться лично?

– С Приговым и Гаврильчиком общался немного, с Немировым чуть теснее, но у него характер тяжелый. Люблю этих поэтов, но учителями и кумирами их назвать не могу. К тому же с Немировым мы ровесники. В каком-то подобном качестве я бы прежде всего назвал Олега Григорьева и Всеволода Некрасова. С первым мне, увы, не довелось встретиться, хотя у нас были общие знакомые. А со вторым мы много лет жили по соседству, в одном доме. Правда, отношения у нас были непростые. Вернее, мое отношение к Всеволоду Николаевичу всегда было восторженным, а его ко мне – несколько раз менялось на 180 градусов. В молодости меня во многом сформировало общение с питерским поэтом и драматургом Сашей Поповым. Мне также посчастливилось дружить с Дмитрием Авалиани и Иваном Ахметьевым. С последним, дай бог ему здоровья, дружим по сей день. Горжусь, что был знаком с Анатолием Маковским, Леонидом Виноградовым, ночами напролет беседовал по телефону с Владимиром Гершуни… В детстве и отрочестве немножко знал Юрия Васильевича Смирнова, с ним дружил мой дядя Женя. А самое сильное впечатление от встречи с кумиром такое. Мне было лет 14, то есть это примерно 76-й год, я стоял как-то неподалеку от Театра на Таганке, и в толпе людей, идущих по переходу в мою сторону, увидел Высоцкого. Видимо, у меня что-то случилось с лицом, потому что, проходя мимо, он взглянул мне в глаза, грустно так прегрустно, и сказал: «Здравствуйте». Я, счастливый и растерянный, тоже, конечно, поздоровался в ответ. Вроде бы ничего особенного, но это воспоминание всю жизнь меня греет.

– До 1994 года у вас был псевдоним Бонифаций. Это потому, что вы были чем-то похожи на мультипликационного льва? Я так понимаю, что вы им подписывали детские стихи. Как возник псевдоним и почему вы потом перестали его использовать?

– Да, я именно был похож на льва Бонифация из мультфильма, в молодости у меня было такое прозвище, и с конца 80-х я его использовал как артистический и литературный псевдоним. Среди моих старых знакомых есть несколько человек, каждый из которых утверждает, что именно он первым начал так меня называть. Это не было связано с детскими изданиями, я так подписывал все публикации в начале 90-х. В 94-м году я почувствовал, что это стало в некоторой степени «литературной маской» и что я ее перерос. И отказался – и от прозвища, и от псевдонима. Хотя старые стихи до сих пор иногда так подписываю.

– Вы готовили и проводили первый фестиваль палиндрома, составили сетевую антологию русского палиндрома. Почему вам полюбилась эта форма? Мне кажется, палиндром – плод долгого и кропотливого перебирания слов. Порой ощущается механистичность его создания, а гениальные, смысловые вещи являются редко. Как вообще проходит работа над созданием палиндрома?

– Гениальные смысловые вещи вообще являются редко, не только в палиндромах. Хорошие стихи – тоже, как правило, плод долгого и кропотливого перебирания слов, поглядите на черновики Пушкина. Палиндром – поэтическая форма, не лучше и не хуже прочих, способ организации текста, такой же как рифма или стихотворный размер. Кому-то эта форма близка и интересна, кому-то нет, это дело вкуса, так же как, например, с верлибром. Начинающим палиндромистам стоит иметь в виду, что все короткие палиндромы давно написаны, а длинных читать никто не будет. А как происходит работа над палиндромом – о, этого в двух словах не расскажешь…

– Живой Журнал оказал большое воздействие на многих авторов. Мне довелось стать свидетельницей ваших экспериментов в ЖЖ. Были перформансы с публичным чтением записей из ЖЖ нон-стоп целые сутки, фестиваль ЖЖ-поэзии «Каррент поэтри». Насколько это новое поле экспериментов тогда повлияло на сознание?

– У меня действительно было выступление, продолжавшееся сутки без антракта, я тогда целиком исполнил собрание своих сочинений, это было 28 февраля 2003 года в Зверевском центре. Но ЖЖ я завел чуть позже, весной того же года. Фестиваль «Каррент поэтри» 2005 года был ярким событием, но мне больно о нем вспоминать, потому что мой товарищ, с которым мы его организовывали (хороший, кстати, поэт), теперь пропагандирует неприемлемые для меня ура-патриотические настроения. Именно через Живой Журнал в 2009 году мне удалось разыскать одного из моих любимейших поэтов, стихи которого я знаю с начала 90-х – Сергея Панова из Луганска. Мы подружились, в 2010-м он приезжал в Москву, ко мне в гости, мы выступали вместе. Вот уже третий месяц от него нет никаких вестей, и дозвониться ему не могу. Прошу меня извинить, в другое время, наверно, и мои ответы были бы другими, но сейчас все мысли об этом.

– Герман, кого из молодых творцов в сфере комбинаторной поэзии вы считаете перспективными? Над какими новыми проектами работаете?

– Не так важен физический возраст автора, как время его вступления в литературу. В 2002 году вышла составленная мною и Сергеем Фединым «Антология русского палиндрома, комбинаторной и рукописной поэзии». С тех пор в нашем поле зрения появилось как минимум три новых замечательных автора, хотя их не назовешь ни особенно молодыми, ни перспективными – все они совершенно сформировавшиеся поэты-комбинаторщики, каждый со своим собственным лицом: Валерий Силиванов, Павел Байков, Вадим Гершанов. А работаю я сейчас над переводами украинской поэзии. Весной я перевел около 90 стихотворений своего давнего приятеля Ивана Лучука. Мне даже удалось один его палиндром перевести с сохранением палиндромической формы. Сейчас перевожу Назара Гончара. Это поэты из львовской литературной группы «ЛуГоСад». А еще вместе с Иваном Ахметьевым, Владимиром Орловым и Андреем Урицким продолжаю готовить второе издание антологии «Русские стихи 1950–2000 годов». Судя по всему, оно будет сильно отличаться от первого.