Письма о советском Зазеркалье

Сергей Чупринин презентует свою книгу «Критика – это критики. Версия 2.0». Фото Анатолия Степаненко

В сентябре увидит свет новая книга Сергея Чупринина «Вот жизнь моя», которая, помимо прочего, интересна своим жанром. Написанные в процессе диалогов в социальной сети Facebook истории и послужили основой для романа. С Сергеем ЧУПРИНИНЫМ побеседовала Елена СЕМЕНОВА.

– Ваш «фейсбучный» роман «Вот жизнь моя» родился благодаря общению в соцсети. Не кажется ли вам, что ведение блога – это, по сути, новый вид литературного творчества, напоминающий дневниковые записи? В чем, по-вашему, его плюсы и минусы?

– Гений опережает свое время часто на десятилетия, и я думаю, что наиболее талантливые блогеры, часто о том и не подозревая, ориентируются не на дневники, а на «Опавшие листья», «Уединенное» и «Мимолетное». Розановская традиция фрагментарного, мусорного и, я бы даже сказал, беспардонного письма, безусловно, победила толстовский завет целостного, мирообъемлющего и непременно врачующего высказывания. Не уверен, что это хорошо, но это так. Смиримся, как смиряемся мы перед тем, что многие, и часто не худшие читатели, которым раньше перед сном надо было пробежать глазами отличный рассказ или пару глав толстого романа, теперь вполне заменяют это просматриванием своей френдленты. Сравните, например, число фейсбучных подписчиков Татьяны Толстой с тиражами ее книг, и вы удостоверитесь, что я прав.

– Не кажется ли вам, что и литературная полемика, на отсутствие которой вы часто сетуете, ушла в виртуальное пространство, одновременно расширив рамки, позволив вступать в нее обычному читателю и, может быть, благодаря этому избавилась от элитарности, идеологизированности, тенденциозности?

– Что касается идеологизированности и тенденциозности, а иными словами, субъективности оценок, то тут так называемый рядовой читатель даст 100 очков форы любому профессиональному полемисту. Но это частности, всего лишь одно из проявлений той революции, которая только в последние десятилетия до нас докатилась и, как всегда в России, приобрела вид бессмысленного и беспощадного бунта. Массы, как говорят философы, восстали и против хорошего, то есть нормативного, вкуса, который столетиями навязывало им культурное сообщество, и против иерархизированного устройства искусства, и вообще против каких бы то ни было канонов и авторитетов. Еще четверть века назад человек стыдился бы того, что он Донцову или Рубальскую предпочитает, ну, скажем, Платонову, а теперь чего и, главное, кого ему стыдиться? Если раньше, даже доверяя своим впечатлениям, люди готовы были нехотя признать, что специально обученные профессионалы лучше разбираются в версификации или в нотной грамоте, то теперь почему же им не настаивать на приоритете своей личной компетенции? Если столетия закрепили в культурном генокоде дистанцию между поэтом и его аудиторией, между большим талантом и талантом, скажем так, умеренным, и самодеятельные творцы вполне удовлетворялись сценой сельского клуба или районным лито, то как же им теперь не претендовать на Большой театр или на премию «Поэт»? Демократия, блин, либертэ, эгапитэ, фратернитэ…

Мне бы, природному вроде демократу, привыкшему к мысли, что в литературе никто не лишний,  радоваться. А я чувствую, что земля уходит не только из-под моих ног, но и из-под того, что я считаю искусством. Поэтому я и напоминаю тихонечко сетевым критикам: суди, мол, дружок не выше сапога. Меня и тех, кто думает, как я, конечно, уже не слушают. Но мы как твердили, так и будем твердить: есть, есть и вовеки пребудет ценностей незыблемая скала!..

– В интервью интернет-журналу «Лиterraтура» вы говорили о том, что «длинные рассуждения в нулевые годы стали вас раздражать, а малые формы, где все спрессовано и шильце некуда просунуть, стали, наоборот, для вас естественными». Кстати, многие авторы приходят к такой «мерцающей» краткости. А ведь это как раз литература из разряда нон-фикшн. Надо ли опасаться, что «выдумка» изживет себя?

 – Люблю повторять, что главная, за годы нажитая мною мысль совсем проста: люди  разные, и это счастье. Счастье, что кто-то по-прежнему обливается слезами над вымыслом, а кто-то тяготеет к протокольной фактографичности. Счастье, что одни, как встарь, читают (и пишут) многотомные романы или большие мудрые статьи, а кто-то, как я, говорит: «Короче, Склифосовский, еще короче…» Литература ведь не тогда сильна, когда в ней побеждает что-то одно, даже прекрасное, а когда у каждого есть возможность выбрать в ней что-то свое. Я действительно выбираю краткость и при виде большой книги или увесистой рукописи бормочу: «Ох, ребята, боюсь, вы меня потеряете…» Но это мой личный выбор как одного из читателей, одного из авторов, а не, предположим, как журнального редактора.

– Можно ли отнести «Вот жизнь моя» к мемуарному жанру? Или благодаря целеполагающей установке объяснить молодежи, как все было в литературном мире раньше – вы отводите произведению иное место?

– Придя чуть более года назад в Facebook, я начинал, наверное, как анекдотчик и истории свои называл подблюдными, поскольку все они уже были испробованы на дружеском застолье. На них откликнулись и, для меня неожиданно, не только подбадривающими смайликами, но и недоуменными вопросами. Ключевой стала минута, когда Алиса Ганиева спросила меня, что такое «продуктовый заказ», и я понял, что нескольким поколениям абсолютно непонятно, как была устроена жизнь, и не только литературная, энное количество десятилетий тому назад. Мне показалось важным об этом рассказать, и книга, уже становилось очевидным, что книга начала выстраиваться как «Письма Алисе о советском Зазеркалье». Ну а дальше – больше. Каждой басне, каждой побасенке нужна мораль, и я поймал себя на том, что делюсь с доверчивой фейсбучной публикой не только воспоминаниями, но и сегодняшними своими мыслями. Такими, какие есть, хотя я понимаю, что «поздний опыт зрелого ума возрасту иному не годится». И мемуарные анекдоты, и Алисин след в тексте, разумеется, остались, а мои свидетельские показания теперь поддержаны «комментариями с примечаниями», занимающими едва ли не треть всего книжного объема. Но центральный смысл от воспоминаний сместился к размышлениям, к тому, что раньше называли исповедью сына века.

– Кстати, вы говорили в интервью о важности самокритики, недостаток которой вы отмечаете у молодых авторов. И я отметила в романе оттенок исповедальности: вы в числе прочего пишете то, о чем вы сожалеете…

– Вы чуть-чуть неточны: с самокритичностью, вплоть до самооплевывания, у многих молодых авторов (исключая, конечно, гениев со справкой) все в порядке. Плохо с самоиронией, то есть со способностью увидеть себя со стороны  и улыбнуться: какой же я, оказывается, смешной. Не гадкий, не ничтожный, а именно смешной, и я, уж поверьте, измученный едва ли не полувековым общением с писателями, а эти люди – отнюдь не подарок даже самим себе, спасаюсь мыслью: они ведь смешные. Чисто дети. И я не исключение, и я смешон. Что, как я надеюсь, дало тон интонации моего романа: ироничной, но снисходительной. И определило меру его откровенности: персонажей своей памяти я называю по имени лишь тогда, когда они вызывают либо восхищение, либо улыбку, либо по крайней мере понимание. Если же по ходу сюжета не обойтись без сарказма или гнева, то рассказываю без имен, безлично. И никакого срывания всех и всяческих масок, в том числе и с самого себя. Я ведь не только себя, грешного, но и людей с самой безупречной репутацией знавал в малопристойном виде, но пусть не боятся: я не вспомню. Уйдет со мной. Или войдет в следующую книгу.

– Вы вели семинар в Литинституте вместе с Татьяной Бек. Не могу не задать вопрос о ней, тем более в этом году 10-летие ее кончины. Если бы вас попросили включить в книгу «Вот жизнь моя» пассаж о поэтессе, как бы он выглядел? 

– За 30 лет дружбы я видел Татьяну Александровну всякой: в эйфории, в бешенстве, в растрепанных чувствах. И только раз в растерянности. Это когда на одном из литинститутских занятий она позволила себе сослаться на свой опыт поэта, а в ответ услышала кичливое: «Ну здесь вам нас, Т.А., не понять… Вы же смысловик». Мы шли к метро, и Таня едва не плакала. Оттого что кто-то из самых способных наших студентов готов обойтись вообще без смысла, то есть, по ее понятиям, писать стихи без стихов. Тогда в культуре это поветрие еще только начиналось, хотя на художественных выставках уже можно было увидеть все что угодно – инсталляции, хеппенинги, композиции, но только не картины, то есть не куски холста в раме. Мы спорили, а сошлись на том, что даже самым отчаянным экспериментам должно найтись место. Лишь бы только они не стремились вытеснить собственно поэзию и собственно живопись, а соседствовали с ними. То есть жили рядом с картинами. И рядом со стихотворениями.