0
1879
Газета Персона Интернет-версия

22.11.2012 00:00:00

Лягушка в молоке

Тэги: кенжеев, кутенков, беседа


кенжеев, кутенков, беседа Если Толстой описывает руки Карениной, то видно, как он в них влюблен.
Кадр из фильма "Анна Каренина". Режиссер Жюльен Дювивье. 1948 г.

«Чудно и празднично, что реальная литературная иерархия выстраивается у нас на глазах, вчерашние обитатели кухонных чтений становятся не только литературным фактом, но персонажами истории литературы», – писал Виктор Куллэ о группе «Московское время» в 1997 году. Спустя пятнадцать лет публикаций в толстых журналах можно с уверенностью сказать, что Сергей Гандлевский, Алексей Цветков, Бахыт Кенжеев, когда-то писавшие без надежды на издание, имеют статус живых классиков. О функциях искусства, современной поэзии и романах Леонова с Бахытом КЕНЖЕЕВЫМ побеседовал Борис КУТЕНКОВ.

– Бахыт Шкуруллаевич, трудно найти поэта, в стихах которого ярче, чем у вас, проявлялась бы «спасительная» функция искусства, подкрепляемая интонацией благодарности и восторга перед бытием. Считаете ли вы, что искусство может гармонизировать мир?

– Конечно. Есть знаменитая фраза кого-то из американских классиков: «Poetry makes nothing happen» («От поэзии ничего не происходит»). Это, конечно, не так. От поэзии что-то происходит, как и от искусства вообще. Я думаю, что лучше всего это выразил Достоевский в статье «Г-бов и вопрос об искусстве», где он сказал, что если бы стихи Фета «Шепот, робкое дыханье…» звучали во время Лиссабонского землетрясения, то жители Лиссабона, может быть, даже и повесили бы поэта, потому что в этих стихах нет непосредственной пользы. Но далее идет замечательная фраза о том, что потом бы ему поставили памятник, потому что эти стихи, как выразился Федор Михайлович, «прольются благодатной росой на душу молодого поколения». Искусство может гармонизировать мир одним фактом своего существования. Как я люблю говорить, доказывает это хотя бы «наличие наличников в деревенских избах». Раньше народ всегда старался свой быт украсить, пускай даже незамысловато. А сейчас странное время – строят эти бетонные коробки. Архитектура становится все более утилитарной, а изобразительное искусство – все более декоративным, и мне от этого грустно, потому что маловато настоящего горения, страсти даже в этих видах искусства.

– В вашем стихотворении «Мороз и солнце. Тощая земля…» лирический герой читает антологию тридцатилетних, сравнивая «эпигонов» великих с представителями животного мира: «тараканы-брюсовы», «серенькие айги», на «бесптичье» «бьющие хвостами». Вы констатируете измельчание русской поэзии? Какие имена удивили в последнее время – преимущественно из молодых?

– Ну, в силу возраста для меня молодые – это те, которым сорок лет. Но тут я должен сделать забавное наблюдение: что уже Лермонтова не будет у нас. Я думаю, что поэты очень поздно формируются сейчас: и к сорока годам, и к тридцати, когда Пушкин уже заканчивал писать – это забавно. Может быть, одно из немногих исключений – Борис Рыжий, но он и умер рано, видимо, очень короткий моторесурс был у человека. Он чувствовал, что погибнет, и поэтому торопился. Мы стали жить долго и комфортабельно, и как-то подсознательно свою жизнь рассчитываем на долгий срок. А вот гонора сильно прибавилось: человек напечатал книжку, у него есть друзья, собственная тусовка, иногда это даже проникает в мэйнстрим и создает систему авторитетов. Я не хочу называть имен, чтобы никого не обижать, но на моей памяти вся эта московско-питерская тусовка родила штук пять таких королей на час, – поэтов, которые были в моде в течение одного или двух лет, а потом ушли в тень и о них даже не говорит никто, что означает, что это все-таки была мода. Однако поэзия не измельчала. Вот, скажем, Мария Ватутина или Александр Кабанов, сравнительно молодые люди, пишут так, что мы бы их в «Московское время» в свое время приняли на «ура» с аплодисментами, хотя это молодежь, которая выросла в совершенно другом мире. Я мог бы назвать еще: Инга Кузнецова, прекрасный поэт, Ольга Сульчинская… По-прежнему есть пять-шесть-десять живых поэтов, которые пишут прекрасные стихи и плевать хотели на моду. Но повысилось и то, что можно назвать распространенностью в известных кругах: на фоне этого довольно очевидны внутренние и душевные дефекты основной массы пишущих, поскольку быть поэтом очень трудно. Брюсов дал нам пример абсолютно мертвой поэзии, и это очень большой соблазн: оказывается, можно рифмовать так красиво и при этом быть поэтом, и быть чуть ли не министром культуры при большевиках… Потом еще этот феномен модернизма чудовищный, от которого поэзия действительно сейчас сильно страдает. Есть такое английское слово «lite» – «легкий» (это специально неправильное написание, чтобы привлечь внимание), как кока-кола с сахарином, такой поэзии очень много. Из-за этого впечатление, что все измельчало. Вот Юрий Кублановский на вечере памяти Аркадия Пахомова сказал фразу, под которой я подпишусь – с оговоркой на то, что поэзия стала более доступна – что мы рассматривали поэзию как служение, а многие сегодняшние поэты рассматривают ее как игру. Прав он потому, что он прав, неправ он потому, что по правилам логики нужно определить слово «мы». «Мы» – это узкий кружок Юры Кублановского, в который входили все наши друзья, и такой кружок есть и сейчас, а мы просто ничего не знали о тех людях, которые писали в стенгазету, вот и все.

– В ваших стихах нередко полемически решается вопрос о книжности и накопленном культурном багаже, порой с оттенком иронии. А сами вы в последнее время что читаете?

– Прочел где-то до половины несколько романов Леонова. Я решил глубоко с ним ознакомиться, взял большую биографию, написанную Прилепиным недавно, прочитал сначала ее, потом какие-то публикации о Леонове. Важную роль при этом играл Алексей Цветков, который сказал мне, что это один из лучших четырех-пяти писателей двадцатых годов двадцатого века. Книга Прилепина поддерживает эту идею. Она говорит, что это незаслуженно забытый писатель. Правда, к прилепинской книжке у меня свои претензии: он там все время спорит с каким-то ужасно оглупленным либеральным противником и говорит: вот какая у Леонова была трудная жизнь, а вы вот его забыли, он был обласкан Советской властью. Какая чушь! Я, вот, типичный представитель либеральной интеллигенции, а поэт Исаковский, как и Шолохов, был сталинским сатрапом, мы это знаем. Что, это мешает нам говорить о том, что первый был замечательным поэтом, а второй – превосходным прозаиком? Нет. Частная жизнь одно, а поэзия – другое. Так что Захар отчасти спорит с ветряными мельницами. Но дальше он пишет, какой Леонов был замечательный писатель. Он говорит, что «Русский лес» был соцреалистической поделкой, какой она и является, ее нельзя читать сегодня, но обращает наше внимание на ранние романы. И я начал их читать. Первой реакцией было восхищение невероятным словесным мастерством Леонова. Он действительно здорово владеет языком, у него каждый персонаж говорит по-своему. Много чудесных деталей, метафор а-ля «одесская школа»… Видно, что у него действительно многому научились те же Катаев, Булгаков, Ильф и Петров: интонационным ходам, каким-то метафорам. А почему я перестал читать на середине – вот вопрос. А все дело в том, что любви у Леонова мало – он не любит своих героев, он любит сочинять. При этом у него нет настоящей боли за них, настоящего сочувствия. Как приятно, что одновременно с этим я читал «Войну и мир»: Толстой может ненавидеть своих героев, но он, как принято выражаться, позиционирует себя по отношению к ним. Это не повествование ради того, чтобы просто повеселиться со словами: если он описывает руки Анны Карениной, то видно, как он влюблен в эти руки. И вот этого я не обнаружил у Леонова. Я думаю, что это какой-то нравственный дефект, который не позволяет мне считать его по-настоящему великим писателем. Хотя он большой писатель, конечно. К примеру, рассказы Чехова, что бы он ни писал и какой дидактикой бы это ни казалось, потому великая литература, что это обнаженный мир. Даже когда он скептически относится к своим героям, ему больно за них.

– В интервью-послесловии к публикации вашего романа «Золото гоблинов» в журнале «Октябрь» вы говорите о разнице между поэзией и прозой: «По мне, так эти два искусства совсем различны и сходство между ними ложное, кажущееся. <…> В прозе, какой бы модернистской она ни была, все же есть элемент проповеди, хотя бы потому, что читатель примеривает на себя судьбы героев. А поэзия – вроде музыки, чистая исповедь. <…> Повторюсь: однако разное это ремесло»). Готовите ли вы новые прозаические опыты?

– Я в последние годы сильно пересматриваю свое отношение к прозе и поэзии. Разница, которую я до сих пор вижу, в том, что прозаик более-менее демиург, всевластный человек, а поэт – слабый. Перечитывая недавно «Войну и мир», я пришел в состояние нервной дрожи. То есть я его читал неоднократно в разные периоды жизни, а сейчас он опроверг кучу моих предрассудков сразу. Первый предрассудок касается самого романа, поскольку все считают, что он длинный, затянутый и скучный и надо его читать ради галочки, но это такая клевета, что мне просто страшно становится. Это роман, который невозможно закрыть, он такой увлекательный. Куча разных предубеждений по поводу самого Толстого: что он тяжелый зануда-мыслитель, проповедник. Это абсолютная ерунда: он злой, язвительный человек с тщательно скрытым чувством юмора… А выводом, который я сделал в начале ответа, я обязан Михаилу Шишкину, которого я считаю, безусловно, лучшим прозаиком последних двадцати лет. Его проза строится по принципу стихов, с очень большим эмоциональным наполнением. В общем, я теперь считаю, что проза требует такого же материала, как стихи, но другого душевного напряжения и такой же душевной боли. Поэтому сейчас у меня с прозой застопорилось. У меня есть большой замысел, но уже три года с половиной я не могу себя заставить сесть за стол и написать первую страницу. Кстати, с удовольствием процитирую Шишкина: «Понятно, как трудно писать, потому что все уже написано». И так думают все люди. А потом один такой человек, который знает, что все написано, садится за стол, берет чистый лист и выводит на первой странице «Чевенгур» или «Война и мир». И становится понятно, что не все, оказывается, написано, что можно еще пожить, побить копытами…

– Чем сейчас занимается Ремонт Приборов?

– Ремонт Приборов молчит, он уступил свои литературные права Быкову. Он старый человек, ему немножко трудно приспособиться к нынешней действительности; он уже не смеется над ней, но и не выражает свою преданность. Он написал пару стихотворений, посвященных Путину, когда-то, когда все это еще не дошло до таких масштабов, как сегодня. «Колосись, мой гладиолус, выползай, мой факс! За него я отдал голос! Мудрый, как Аякс…» Там про Россию сказано: «расцветая под могучим солнцем ФСБ…» Но, поскольку она уже «расцвела», то как-то и не о чем писать. А жалко, я люблю Ремонта Приборова, он, в общем, славный был писатель.

– Над чем вы сейчас работаете?

– Как ответили бы Серапионовы братья или авторы одесской школы, «работаю над собой». Ни над чем я не работаю. Разве что над тем, как выкарабкиваться из жизни, как и мы все, как лягушка, которая тонула в молоке и спаслась только потому, что очень сильно била лапками, сбила масло и на нем выплыла. Мир вообще пустеет понемногу. Мир уходит, умирают институты, умирают страны, умирает все, и в этой ситуации очень трудно, но необходимо сохранить цельность. И с каждым годом это дается все труднее, потому что ты лишаешься многого, а приобретаешь не особо много. Я говорю сейчас не про себя, а про некоего абстрактного человека. «Давно, усталый раб, замыслил я побег/ В обитель дальную трудов и чистых нег». Очень хочется, прежде всего, в обитель дальную трудов и чистых нег. Сколько бытовых, семейных хлопот, так что и не очень выберешься в эту обитель. Я вам предложил не очень утешительную концепцию жизни и судьбы поэта, но что делать, это правда.


Комментарии для элемента не найдены.

Читайте также


Регионы торопятся со своими муниципальными реформами

Регионы торопятся со своими муниципальными реформами

Дарья Гармоненко

Иван Родин

Единая система публичной власти подчинит местное самоуправление губернаторам

0
363
Конституционный суд выставил частной собственности конкретно-исторические условия

Конституционный суд выставил частной собственности конкретно-исторические условия

Екатерина Трифонова

Иван Родин

Online-версия

0
413
Патриарх Кирилл подверг критике различные проявления чуждых для русского православия влияний

Патриарх Кирилл подверг критике различные проявления чуждых для русского православия влияний

Андрей Мельников

0
229
Советник председателя ЦБ Ксения Юдаева покинет Банк России

Советник председателя ЦБ Ксения Юдаева покинет Банк России

0
314

Другие новости