Был похоронен живой и закрыт в гробу

Растительности решительно никакой, ни деревца – чистая степь. Михаил Нестеров. Земля. Степь. Государственный музей изобразительных искусств Республики Калмыкия, Элиста

Приблизительно в одно время – в 1851–1855 и в 1850–1859 два будущих великих русских писателя, Лев Толстой и Федор Достоевский, соответственно оказались на краю России, в экзотических местах. Граф на Кавказе, а после в Дунайских княжествах и в Крыму, автор «Бедных людей» – в Сибири, на каторге в Омске, затем на воинской службе в Семипалатинске, где прожил пять лет. Правда, город сейчас к Сибири не относят в силу политических причин (Достоевский был другого мнения). Но в любом случае это была не коренная Россия, а киргиз-кайсацкие степи, как бы сказали тогда.

Любопытно, что странствия Толстого весьма напоминают пушкинские тридцатью годами ранее. Оба (Пушкин и Толстой) сперва едут на Кавказ, позже у обоих Крым, Бессарабия с Кишиневом, украинские и донские степи, хотя и в разном порядке. Толстой, правда, заехал дальше, несколько месяцев прожив в Бухаресте, откуда выезжал к Дунаю, отделявшему русскую армию от турок. Достоевский путешествовал за девять лет меньше, но все равно, помимо Омска и Семипалатинска, городов на Иртыше, побывал на Оби, в Барнауле, на Алтае и в Кузнецкой котловине. Для Льва Толстого Кавказ стал откровением: «…край дикий, в котором так странно и поэтически соединяются две самые противоположные вещи – война и свобода… Мне кажется, что странная мысль поехать на Кавказ внушена мне свыше. Это рука Божия вела меня, и я непрестанно благодарю Его. Я чувствую, что здесь я стал лучше». У Достоевского, понятно, в силу недобровольного выбора мысли были иные: «А эти четыре года считаю я за время, в которое я был похоронен живой и закрыт в гробу. Что за ужасное было это время, не в силах я рассказать тебе, друг мой. Это было страдание невыразимое, бесконечное, потому что всякий час, всякая минута тяготела, как камень, у меня на душе». Сибирь для него откровением не стала, никакого впечатления не произвела и следов в его творчестве почти не оставила. «Записки из Мертвого дома» – что угодно, но только не книга о Сибири. Да, на каторге Достоевский испытал духовное перерождение, но именно на «каторге», не в «Сибири». Главным для него стала потеря свободы, а не пространственное перемещение. Я уже лет пять тому упоминал о странном безразличии Федора Михайловича к своему сибирскому этапу биографии, но теперь хотелось бы разобраться детально в этом вопросе, и в связке со Львом Толстым – его главным соперником на ниве русской литературы, ибо только в сравнении главные черты обоих представляются рельефнее и четче.

Толстой писал о Кавказе долго, считай, всю жизнь. Начав с рассказов о Кавказской войне еще в начале 50-х, он продолжил «Казаками», после «Кавказским пленником» и циклом про Бульку в начале 70-х, и уже в конце творческого пути он обратился к «Хаджи-Мурату». Дважды уже пожилым он побывал в Крыму, причем во второй раз прожил там почти год.

Достоевский почти десять лет жизни на востоке вычеркнул из жизни. Иные литературоведы считают, что в повести «Дядюшкин сон» в городке Мордасов выведен Семипалатинск, но это, я считаю, ошибочное мнение. В Мордасове нет ничего специфически сибирского, азиатского. Город явно глубинно-русский. Даже удивительно, насколько у Достоевского отсутствовал интерес к окружающему его миру – к Иртышу, к степям, к горам, к инородцам, их обычаям. При том, что он дружил и с Чоканом Валихановым, и с Петром Семеновым-Тян-Шанским – великими путешественниками, географами и этнографами, а самому Валиханову давал вполне здравые советы: «Напишите статью о Степи. Ее напечатают (помните, мы об этом говорили?). Всего лучше, если б Вам удалось написать нечто вроде своих «Записок» о степном быте, Вашем возрасте там и т.д. Это была бы новость, которая заинтересовала бы всех. Так было бы ново, а Вы, конечно, знали бы, что писать (например, вроде «Джона Теннера» в переводе Пушкина, если помните). На Вас обратили бы внимание и в Омске, и в Петербурге. Материалами, которые у Вас есть, Вы бы заинтересовали собою Географическое общество».

Толстой жадно впитывал в себя впечатления, как губка. Считают, что он начал серьезно писать именно под влиянием природы Кавказа. А уж севастопольские рассказы выдвинули его в центр внимания читающей публики. Достоевский холодно отстранялся от всего нового и необычного. И в своих первых повестях («Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково»), написанных в конце воинской службы, он словно стремится бежать от среды, в которой принужден жить. На сибирском материале (повторимся – почти десять лет его не столь уж и долгой жизни) у него нет ни одного произведения. (Что-то подобное было у Шукшина – ни одного рассказа, даже намека на его трехлетнюю службу на флоте, причем в Крыму.)

Конечно, разница между писателями заключалась в первую очередь в их темпераментах и особенностях художественного таланта. Толстой – реалист, с даром почувствовать каждую мелочь, выделить важнейшую деталь, создатель непревзойденных пейзажей в русской литературе. Достоевский – писатель антиреалистичный, выдумщик, фантазер. Знаменитый рассказ Григоровича про пятак, который падает, «звеня и подпрыгивая» (так Достоевский якобы учил его писать не «сухо»), скорее всего «вранье». Замечание это совершенно не в духе Достоевского, да и упоминая о самом Григоровиче в письмах жене, Федор Михайлович использовал слово «врал»: «Григорович врал разные рассказы». Не случайно его наблюдения в прозе о Сибири – смесь банальности и ерничества: «Люди живут простые, нелиберальные; порядки старые, крепкие, веками освященные… в Сибири можно блаженствовать. Климат превосходный; много чрезвычайно богатых и хлебосольных купцов; много чрезвычайно достаточных инородцев. Барышни цветут розами и нравственны до последней крайности. Дичь летает по улицам и сама натыкается на охотника. Шампанского выпивается неестественно много. Икра удивительная. Урожай бывает в иных местах сам-пятнадцать. Вообще земля благословенная». В письмах родным Достоевский, если и был принужден писать о Сибири, то не восторженно и пунктирно: «Омск гадкий городишка. Деревьев почти нет. Летом зной и ветер с песком, зимой буран. Природы я не видал. Городишка грязный, военный и развратный в высшей степени… Климат здесь довольно здоров. Здесь уже начало киргизской степи. Город довольно большой и людный. Азиатов множество. Степь открытая. Лето длинное и горячее, зима короче, чем в Тобольске и в Омске, но суровая. Растительности решительно никакой, ни деревца – чистая степь. В нескольких верстах от города бор, на многие десятки, а может быть, и сотни верст. Здесь всё ель, сосна да ветла, других деревьев нету. Дичи тьма. Порядочно торгуют, но европейские предметы так дороги, что приступу нет. Когда-нибудь я напишу тебе о Семипалатинске подробнее. Это стоит того». Но не написал, и не случайно. Это была не его тема.

Кстати, одним из «азиатов», проживавших в Семипалатинске в то время, являлся Абай Кунанбаев, будущий классик, казах более великий, чем Валиханов, учившийся в медресе и русской школе. Можно сочинить рассказ: как Достоевский видит на пыльной улице щекастого киргизского мальчишку, о чем-то думает, глядя на него, тот тоже думает, смотря на печального русского солдата (и написать – кто о чем думает). Такая встреча-невстреча двух гениев.

Сравните с отношением Льва Толстого к башкирской степи, куда он в зрелом возрасте многократно ездил и на кумыс, и купить землицы: «Тоска и равнодушие прошли, чувствую себя приходящим в скифское состояние, и все интересно и ново... Ново и интересно многое: и башкиры, от которых Геродотом пахнет, и русские мужики, и деревни, особенно прелестные по простоте и доброте народа… Жить без дерева за 100 верст, в Туле, ужасно, но здесь другое дело: и воздух и травы, и сухость, и тепло делают то, что полюбишь степь…» О башкирах Толстой пишет много и подробно, и в письмах, и в дневниках, и в дидактических рассказах 80-х годов: «Много ли человеку земли нужно?» и «Ильяс». А Достоевский, дружески общаясь с самым образованным из казахов, Валихановым, не любопытствует об их быте вовсе. При том, что когда ему было интересно, он мог близко принимать к сердцу дела, скажем, дагестанцев, как это случилось на каторге, и в «Записках из Мертвого дома» он создал выразительный портрет одного из них: «Мало-помалу я начал с ним разговаривать; в несколько месяцев он выучился прекрасно говорить по-русски... Он мне показался чрезвычайно умным мальчиком, чрезвычайно скромным и деликатным и даже много уже рассуждавшим. Вообще скажу заранее: я считаю Алея далеко не обыкновенным существом и вспоминаю о встрече с ним как об одной из лучших встреч в моей жизни».

Для Толстого попадание из Центральной России на Кавказ, а после в другие южные места стало побудительным толчком к написанию многих книг, талант его заиграл новыми красками. Для Достоевского перемещение из Петербурга в Сибирь явилось проклятьем, несчастьем, про которое хотелось поскорее забыть навсегда.