Причуды маэстро

...Погода была необычно теплой для этого времени года. Я обливался потом, когда мы с Ричардом подъехали к дому по меньшей мере на пятнадцать минут раньше назначенного срока. Пока мы убивали время, прогуливаясь вокруг квартала, Ричард вслух размышлял о том, как нас примут. Он суетился, надевая бабочку, и мы оба гадали, буду ли я вышвырнут из-за моего шелкового галстука. Горовицы славились своим темпераментом. Всем было известно, что они воистину королевская пара от мира музыки и что темперамент миссис Горовиц унаследован от ее отца, Артуро Тосканини.

С угла улицы мы высматривали Джека. Перед тем как позвонить в дверь, он аккуратно причесался и вскоре был впущен. Это стало для нас сигналом. Как ни странно, я не волновался так, как можно было бы предположить. Мы поднимались по лестнице, и я чувствовал себя абсолютно спокойно - я был готов ко всему, что бы ни произошло. Хотя меня восхищало искусство Горовица, я не собирался падать перед ним на колени. У меня были заготовлены вопросы, и я надеялся взять хорошее интервью.

Когда мы вошли в гостиную, Джек, сидевший там в одиночестве, поднялся нам навстречу. Горовицы еще не появились. Он выглядел взволнованным, но сам посоветовал нам не нервничать. Ричард подсоединил к розетке магнитофон.

Тем временем я огляделся. Я был несколько разочарован, обнаружив, что прекрасный "Акробат" Пикассо, которого я видел на фотографиях Горовица, больше не висит на своем месте над диваном. Позже я узнал, что эта картина, которую Горовиц купил в 40-е годы всего лишь за восемнадцать тысяч долларов, продана. Ее место заняло большое японское панно. Комната была просторна и обставлена дорогой мебелью. Всюду стояли статуэтки и небольшие скульптуры, изображающие животных, по большей части кошек. Два кресла обрамляли большой диван, перед которым находился стол и небольшая низкая тахта. На столе лежали журналы и разнообразные книги о музыке. Потолки были высокие, а на противоположной стене висело большое зеркало. Возле окна, выходящего на улицу, стоял концертный "Стейнвей" с аккуратно лежащими на нем стопками нот. Фотографии с подписями Рахманинова, Падеревского, Пуччини и Тосканини висели на стене позади рояля.

Комната была по-домашнему уютна и обнаруживала индивидуальность ее хозяев. В обстановке не было ничего показного, тщеславного, выставляющего напоказ блестящую карьеру Маэстро, - разного рода памятных сувениров и предметов. Здесь царила атмосфера достатка, дружелюбия и общительности. Меня удивило наличие лишь одного рояля, но я объяснил это тем, что Горовиц редко исполнял фортепианные концерты, и второй инструмент был ему не нужен. Но что более всего восхищало меня в этой комнате, так это сам факт, что Горовиц здесь занимается.

Скоро появилась миссис Горовиц - крепкая, красивая женщина, небольшого роста, очень бледная, в дорогом наряде. У нее были каштановые волосы - прямые, жесткие, блестящие и безукоризненно уложенные. Своим пронзительным взглядом она удивительно походила на отца. Хотя Ванда Тосканини-Горовиц и называла себя бесталанной, она безусловно была звездой. Она была одновременно и боязливой и бесстрашной - эта женщина, целиком посвятившая себя карьере мужа. Она следила за ним, оберегала и поддерживала его и в хорошие времена, и в дурные. Многие деятели музыкального бизнеса называли ее "Ванда-ведьма" за яростный характер и сверхъестественную способность устраивать "скандалы" - это слово, как я смог впоследствии убедиться, она смаковала с особым вкусом. Короче говоря, миссис Горовиц считалась женщиной грозной и опасной.

Джек приветствовал ее с огромным почтением. Он представил нас, и она протянула нам руку. Миссис Горовиц высказала несколько теплых слов в адрес WNCN и сообщила, что мистер Горовиц скоро к нам присоединится. Джек сел на правую сторону дивана, миссис Горовиц - на левую. Мы с Ричардом жались на тахте перед пустой серединой дивана. Хозяйка начала сурово порицать прислугу, жалуясь на невозможность нанять хороших помощников. Когда она говорила о поваре, уклоняющемся от исполнения своих обязанностей, ее ноздри дрожали от презрения. Джек ей посочувствовал.

Она неумолимо посмотрела на меня:

- Кофе и пирожные будут потом.

Неожиданно, словно из-под земли, появился сам Горовиц. В то время великому пианисту было семьдесят шесть лет. Он показался мне выше ростом, чем я себе представлял. Одет Горовиц был пестро - при яркой бабочке, в полосатом жилете. Улыбаясь, он подошел ко мне, протянул руку, и мы обменялись крепким рукопожатием. В отличие от многих пианистов Горовиц не боялся, что кто-нибудь повредит ему пальцы.

- Сегодня я слушал ваше радио, оно звучит прекрасно, - сказал он. - Вообще-то я чаще слушаю WQXR - на нем больше новостей, но все говорят, что ваш канал - самый лучший.

- Мне придется согласиться с общим мнением, мистер Горовиц. Не могу выразить, сколь я счастлив встретиться с вами и вашей супругой. Позвольте представить вам главного звукорежиссера WNCN Ричарда Козела.

Взглянув на магнитофон, Горовиц пожал плечами:

- Я не люблю технику и не разбираюсь в ней. Нельзя ли сделать так, чтобы я ее не видел.

Я отметил про себя, что в речи Горовица часто проскальзывает очень неприятный призвук, издаваемый губами и языком. Его придется вырезать, редактируя запись, подумал я. Поначалу Горовиц чувствовал себя не совсем уверенно, отвечая на мои вопросы. Он то и дело спрашивал Джека: "Не так ли? Вы согласны?" И Джек всякий раз отвечал с подчеркнутой определенностью: "Конечно! Разумеется!" По ходу разговора миссис Горовиц не могла удержаться от комментария. Характерно, что это произошло как раз в тот момент, когда пианист хотел показать себя в самом выгодном свете.

Я сделал Маэстро комплимент по поводу его новой записи монументальной "Юморески" Шумана.

- Удивительно, что вы разучиваете сейчас такие большие произведения.

- Я знаю, - улыбнулся Горовиц. - Между прочим, совсем неплохо для такого старика, как я. Это ведь непросто.

- Володя, - вмешалась миссис Горовиц, - ты же выучил "Юмореску" Шумана в 1933 году.

Горовиц помрачнел и опустил глаза. Все это тоже надо будет вырезать, подумалось мне. Было ясно: миссис Горовиц демонстрирует нам свою власть. Теперь уж я не сомневался, что мне не объявят выговор и не выставят вон по причине отсутствия бабочки. Однако я терял контроль над ситуацией - а это недопустимо в искусстве интервьюера. Я и Ричард обменялись многозначительными взглядами: "Мы в опасности". Знаменитая пара вела себя, словно испорченные дети. Жалуясь на поломку кондиционера, Горовиц вдруг умолк, не закончив фразы. Стало действительно жарко┘

Нужно было снова взять инициативу в свои руки. Встав, я глубоко вздохнул и сказал тихо, но твердо, что, к сожалению, не смогу использовать запись нашей беседы в программе. Мне нужно, чтобы мистер Горовиц отвечал на вопросы не прерываясь. Интонации моего голоса и авторитетный тон сотворили чудо, разговор покатился.

Однако нам еще предстояло в полной мере оценить драматический талант Ванды Горовиц. Как раз в тот момент, когда Горовиц начал собираться с мыслями, я заметил, что ноздри миссис Горовиц пришли в движение. Наша беседа шла дальше, но она продолжала принюхиваться и наконец вмешалась:

- Володя, сегодня на прогулке ты не ступил случайно в собачью какашку?

Уж этого я никак не мог ожидать, прося Горовица поделиться своими мыслями о Шопене. Он посмотрел на Ванду, пожал плечами и осмотрел подошвы своих ботинок. Таким тонким обонянием, как миссис Горовиц, не обладал никто из нас - ни я, ни Джек, ни Ричард.

- Нет, Ванда, я ни на что не наступил, - сказал он.

Мы не сомневались, что всем нам предстоит проверка. Повисло тяжелое молчание. Наконец Джек с трепетом поднял ногу.

- Нет, ботинки чистые, - объявил он громко.

У меня не хватало решимости взглянуть на подошвы своей обуви, и я умоляюще посмотрел на Ричарда. Он был следующий.

- Тоже не я! - произнес он со вздохом облегчения.

Путей к отступлению не было. Вот повезло, думал я, теперь придется выйти почистить обувь. Весь настрой, необходимый для разговора, будет нарушен. Я поднял ноги одну за другой.

- Нет, нет, не я!

Я не верил собственным глазам, я был убежден: именно мне суждено оказаться виноватым. Казалось, этот абсурд длится целую вечность. Но подошел черед миссис Горовиц. Осмотрев свои высокие каблуки, она сказала с радостной застенчивостью:

- Ах, оказывается, это я. Господа, извините, пожалуйста!

Она вышла, а я продолжил свое интервью. Когда минут через десять она вернулась, в комнате царила более демократичная атмосфера. Миссис Горовиц больше не вмешивалась в разговор, и все шло гладко. Ее супруг чувствовал себя со мной свободно и давал хорошее интервью - мы говорили о композиторах. В то время Горовиц разучивал "Scherzo o capriccio" Мендельсона. Хотя это произведение длительностью шесть минут занимает важное место в творчестве композитора, оно незаслуженно забыто.

- Никто не играет это сочинение. Никто! Это я открыл его, - сказал Горовиц.

Я мягко возразил, заметив, что хотя оно исполняется редко, среди пианистов каждого поколения находятся люди, которым оно нравится.

- Кто же это? - вскричал Горовиц.

- Например, не кто иной, как Антон Рубинштейн, играл его на своих знаменитых "Исторических концертах".

Это известие взволновало Горовица и заинтриговало Ванду. Имя Антона Рубинштейна, этого величайшего русского пианиста девятнадцатого столетия, было для Горовица священным. Ванда выбежала из комнаты и скоро вернулась с биографией Рубинштейна, включавшей также программы его "Исторических концертов".

- Вот здесь, Володя, - показала она место в книге.

Поначалу я подумал, что она проверяет мои знания, но потом понял: Рубинштейн был для нее символом авторитетности. Если уж великий Антон благословил своей игрой Мендельсона, значит, это действительно хорошая пьеса. Горовиц был в восторге. Однако я понимал, что мое известие все-таки несколько омрачило ему радость первооткрывателя. Горовицу явно не понравилось, когда я упомянул далее несколько записей пьесы Мендельсона, в том числе лучшую, на мой взгляд, сделанную Антоном Куэрти.

- Он хороший пианист, - заметил Горовиц, - но несколько сухой.

Теперь я понял, что выбор произведения для публичного исполнения или записи был для Горовица долгим, мучительным процессом. Пианист хотел, чтобы пьесы как бы полностью ему принадлежали. Мне кажется, он в душе отказывал кому бы то ни было в праве играть "его" репертуар. Если уж он играл сочинение, оно должно было стать его собственностью...