Натуральная "Школа"

Главная опасность - воспринять "Школу" как продолжение "Гопников", то есть как очередной чернушный аттракцион. Неглавная - усмотреть в ней нечто лирико-философское, типа "русского Сэлинджера", как предложил Лев Данилкин. Первое ограбит читателя. Второе может смутить автора и сбить его с правильного пути.

Что мы имеем? Во-первых, филигранное мастерство. Во-вторых, ничего "философского", "социального", не говоря уж о "великом русском". Великое русское возникает на уровне "реализма" с его эстетически наивными схемами и визионерскими обобщениями (тридцатистраничный монолог Мышкина возле вазы). Козлов пока на уровне "натуральной школы". По-нынешнему говоря - "Догмы".

Сравнение "Школы" Козлова с кинематографической школой фон Триера приходит на ум, едва замечаешь, с какой строгостью она, такая якобы "панковская", сработана. С каким пуризмом. Никаких спецэффектов, никакого "самовыражения", никакой, понимаете ли, "свободы". Изобразительные средства строго регламентированы. Точкой фокализации (то есть объективом письма) является герой повести. Мы видим фильм, снятый его глазами и озвученный его ушами. В кадре нет ничего такого, чего герой не понимает, а значит, не может видеть, слышать, делать и говорить. Автор не навязывает ему своего опыта. Режиссер отсутствует на площадке. Он правит за монтажным столом.

Именно там отснятый текст превращается в произведение, то есть в поступок автора. Скажем, для чего нужна сцена в подсобке, где молодой учитель-химик скабрезно заигрывает с учениками в "демократию"? Она нужна, чтобы герой мог вынести ему приговор: фуфло. В следующий раз, когда химик возьмется ругать "эту дурацкую систему" (то есть советскую власть и социализм), герой не сможет позволить себе оценки (политика-то ему пофигу), но мы уже будем знать, чего стоит мнение химика... Или, скажем, для чего нужна сцена избиения мужика, которому герой за бутылку помог тащить коробку подозрительной этиологии? А для того нужна, чтобы читатель понял - у героя есть принципы. Сам он об этом не подозревает, на воровство наплевать, водка дороже, но и вор все-таки неприятен...

Этот прием, когда смысловой объем произведения задается не выраженной от третьего лица авторской всезнающей "объективностью" и не вложенными в уста персонажей манифестациями, а монтированием в определенной последовательности их поступков, называется "диалогизмом" или "полифонией". В повести Козлова их что у твоего Достоевского.

Сложив воедино замаскированные под "жизненный мусор" элементы мозаики, мы вдруг с изумлением понимаем, что перед нами вовсе не нравоописание микросоциума учащихся пролетарской школы города Могилева. Перед нами - модель общества. Наш-то герой, оказывается, никакой не гопник, а советский интеллигент!.. Способен обидеть девушку, но не способен ударить. Чурается всякого "официоза", но посещает суды над угодившими в его жернова соратниками. Демонстрирует незаурядный художественный вкус: "По мне что "Ласковый", что "Мираж", что "Модерн" (Talking. - Л.П.) - все одно". И даже способен на инакомыслие: слушает "Кино", тогда как "свои пацаны" предпочитают "Ласковый"!

И все же он не вполне интеллигент. Он - герой. Имея благополучных папашу с мамашей, сумел подняться до "своего пацана", преодолеть неблагоприятную наследственность, выйти один на один со средой... "Среда" - узловое понятие "натуральной школы". Она может либо "заесть", либо (но это уже потом, в "реализме") вытолкнуть на поверхность. Нашего героя должна вытолкнуть. Потому что он уже запал на умненькую девочку с институтских подкурсов, а та его отшила - за разность жизненных интересов. Но в институте (куда герой, конечно, поступит в интересах искусства, потому что в армии ему, нормальному пацану, подвигов преодоления не потребуется) таких девочек-соблазнов будет еще много. И придется снова себя... хотите - строить, а не хотите - ломать.

Девочка с подкурсов - это "фермент мифа", заявка на продолжение. Если Владимир Козлов не поленится провести своего героя по всем положенным ему ступеням социализации (следующей предположительно должна стать "Общага"), мы можем получить эпос о крушении великого народа и великой империи, этакую "Энеиду" наоборот. То есть, строго говоря, "Илиаду". Если же Козлов вообразит себя "русским Сэлинджером", переступит через социальное и попросту продолжит ковыряться в маргинальной экзотике, мы в очередной раз потеряем большого писателя. Среда его съест.