События 19 августа 1991 года и последующих дней сегодня по-разному воспринимаются обществом. Для одних – это несомненная демократическая революция, для других – начало конца СССР, для кого-то – всего лишь эпизод в борьбе за власть в нашей стране. Вспоминая события августа 1991 года, когда в Москве были танки, введенные Государственным комитетом по чрезвычайному положению (ГКЧП), когда защитники Белого дома приветствовали новую, демократическую власть в России во главе с Борисом Ельциным, а президент СССР Михаил Горбачев находился в «форосском заточении», мы задали писателям два вопроса:
1. Почему «августовская революция» 1991 года не нашла практически никакого отражения в современной отечественной литературе?
2. Что было бы, если бы путча ГКЧП не было?
Дмитрий Быков:
1. Сильные литературные тексты предполагают некоторую точку опоры, точку зрения, которая имелась бы и победила бы в обществе. Насчет событий 1991 года такая точка просто не успела сформироваться. Кстати говоря, Майдан тоже не получил никакого отображения в украинской литературе. Потому что на одном голом захлебывающемся восторге качественный текст построить нельзя. Ну есть несколько стихотворений Александра Мороза, которые по своему уровню вполне соответствуют Майдану. А в 1991 году все понимали, что это просто разрешили победить, а не победили, что была определенная двусмысленность роли Горбачева в этих событиях, было понятно, что ни к чему хорошему они в обозримом будущем не приведут. То есть некая высота взгляда для отображения этих событий, может быть, появится только года через три-четыре. Так мне кажется. Точно так же, как русская революция 1917 года начала достойно отображаться только года с 1929-го.
2. Он просто мог бы произойти в других формах. Если бы путч не был организован сверху (а в том, что он организован сверху, я абсолютно убежден, и что Горбачев его санкционировал, я тоже убежден), то он бы произошел снизу. И произошел бы еще катастрофичнее – так, как мы наблюдали в 1993 году. То есть это просто были просто преждевременные роды.
Владимир Войнович:
1-2. Может быть, потому, что все-таки это была не революция, а путч. И дело происходило в Москве, а больше нигде. В провинции все это было в каком-то отраженном виде. А может быть, потому, что люди не осознали серьезность происходящего. А может быть, потому, что если бы не было путча, то все равно все происходило бы примерно таким же образом. Путч только ускорил какие-то события. Так называемые путчисты пытались скорее остановить процесс, но это им не удалось. Они встали на пути поезда, и он их сбил.
Я и сам не возвращаюсь к этим событиям, я был тогда за границей. А то, что называют крушением Союза, – наступило раньше, и Беловежские соглашения состоялись бы так или иначе. Так что я больше вспоминаю март 1985 года, когда к власти пришел Горбачев.
Дмитрий Галковский:
1. А почему не нашло никакого отражения правление Путина? Да и Ельцина? Почему вообще ничего «не нашло отражения» за последние 15 лет? Я думаю, главная причина в разложении класса интеллигенции. Дело тут не только в целенаправленной работе ФСБ, но и в слабинке самой интеллектуальной элиты. Покачнулась она еще в начале 90-х, когда следовало дать смачную затрещину Пригову, Сорокину, Пелевину и прочим курехиным. Я ничего не имею против андеграунда, но я считаю, что андеграунд должен быть андеграундом – «пятью процентами, которых не бьют». Сидят люди по кабакам, и ладно – «у нас терпимость». После 91-го года пропойцам и пустоболтам дали карт-бланш: главные телевизионные каналы, престижные премии, университетские кафедры и оперные сцены. Результаты известны. НОЛЬ.
2. А путча и не было. Я неплохо знаю историю и, более того, специально изучал историю и технику государственных переворотов. Ничего подобного сказке о ГКЧП в мировой истории не было и быть не могло. 18 августа в Москве произошел путч Ельцина, главной движущей силой которого были чеченские боевики Хасбулатова и Дудаева. Они ворвались в Москву на грузовиках, переодетые в форму советских офицеров, захватили основные органы государственного управления. Тех, кто оказал хоть какое-то сопротивление, убили (например, маршала Ахромеева), остальных загнали пинками в грузовик и повезли на знаменитую «пресс-конференцию ГКЧП». Люди там сидели избитые, в пиджаках с чужого плеча, бледные как полотно. У них тряслись руки. На следующий день Пуго пытался сказать правду, его убили. С другими заключили «омерту».
Эдуард Лимонов:
1. А значит, революции никакой не было. Помните, Андрей Белый призывал революцию еще за много лет. И Блок писал об этом: «В терновом венце революций грядет шестнадцатый год», и об этом же говорил Хлебников – все они предчувствовали революцию. А тут даже после событий ее никто не сумел заметить.
2. Пути истории неисповедимы. Могло быть все что угодно. Мог бы Горбачев не уезжать в Форос. Я бы не был удивлен, если бы вопреки всем теориям так называемая советская империя не рухнула бы. И дело тут совсем не в экономике. Скорее произошел психологический надлом всей страны. Может быть, коллективное неудовлетворение: все жили, жили, жили каким-то монотонным способом – и вдруг решили так монотонно не жить. Должен был быть взрыв любого сорта. Могла быть война – увлекательная, не такая, как в Афганистане (тут аналогия с Русско-японской войной начала прошлого века, которую вел за тридевять земель император Николай)...
В своей книге Егор Гайдар говорит, что Россия рухнула оттого, что упали цены на нефть. Это, на мой взгляд, узость кругозора и непонимание того, что история не состоит из одних цен на нефть и глупых таблиц и графиков, которые, видимо, снятся бывшему редактору отдела экономики журнала «Коммунист» Егору Тимуровичу Гайдару. История – это более странная вещь, это настроение толп, которые могут дышать в унисон, а потом, в какой-то момент, всех вдруг может потащить в разные стороны... Эмоции играют огромную роль, или, например, желание мгновенного обогащения (как в сказке о Золотой рыбке). Этого не понял еще никто, это неисследованный океан. Я не думаю, что в августе 1991 года был только один выход из ситуации. Но, с моей точки зрения, все это довольно вульгарно – и то, что было при советской власти, и то, что сейчас. И тогда была пошлая страна, и сейчас пошлая. А я бы хотел какой-то вдохновенной и романтической России, а не того, что было и есть.
Александр Проханов:
1. Мне трудно судить, почему она не нашла отражения, потому что мой роман «Последний солдат империи» – он и есть роман о ГКЧП и августовских делах. Для моего творчества это ключевой роман. Почему вся наша культура не считает его отражением, ждет чего-то другого, какой-то толстовской эпической вещи – мне трудно сказать. Я думаю, это связано еще и с тем, что после 1991 года произошел слом того, что называется советской литературой, и одновременно – упал интерес к реализму. Героем книг стал язык, филология, и вся постмодернистская литература перестала заниматься актуальными вещами. Описывать просто события, реальные характеры было немодно и неприлично. Что касается меня, то я абсолютно удовлетворен, что мне удалось быть прямым участником этих событий и зафиксировать это в своем романе.
2. Сейчас в моей газете «Завтра» выходит материал под названием «ГКЧП мог победить». Он рассказывает о том, что существовал второй штаб гэкачепистский, не тот, что транслировал Танец маленьких лебедей и Янаева с дрожащими руками, и вел все это никчемное, бездарное, половинчатое действо, когда Крючков не мог даже отдать приказ арестовать Ельцина. Существовал другой штаб, с мощными интеллектуалами, который готовил концепцию и самого ГКЧП, и страны после ГКЧП, как она должна была развиваться – с многоукладной экономикой, с новыми степенями свободы и т.д. Но в определенный момент этот штаб был отстранен, и возобладали силы, профанирующие сам замысел, в ходе чего коммунисты просто отдали власть в руки либералов. Что после этого произошло, мы видим: распад страны и все то свинство, которое длится по сей день.
Владимир Сорокин:
1. Дело в том, что, как ни парадоксально, все революционные и военные явления, как правило, адекватно описываются после. Если «Война и мир» написана спустя 50 с лишним лет после Отечественной войны 1812 года, то русская революция была описана адекватно где-то спустя лет 20. Я думаю, что для описания августовских событий еще не пришло время. Должно пройти еще хотя бы лет семь, чтобы это было описано, так мне кажется. При том что там есть что описывать, конечно! Я вот лично присутствовал при демонтаже памятника Дзержинскому. И когда революционная толпа обвязала его веревкой и была готова завалить, появился человек из мэрии, который сказал, что если Дзержинский упадет вот таким образом, то он головой проломит асфальт и может нарушить важные подземные коммуникации. И революционная толпа ждала часа два, пока не подошла необходимая техника. Это говорит о том, что революция 1991 года была весьма специфической революцией. И это вдвойне сложно для описания. Так что еще лет семь – необходимый срок.
2. Мы в России постоянно живем в сослагательном наклонении: что было бы, если бы, например┘ Я уже давно себе запретил думать в сослагательном наклонении применительно к России. Так что этот вопрос я опускаю. Я учусь чувствовать настоящее.
Данила Моисеев 
Дарья Гармоненко