Михаил Бойко
Матерый перфекционист...
Роберт Музиль на южнотирольском фронте во время Первой мировой войны. 1918
Не знаю ни одного человека, который прочел бы opus magnum Роберта Музиля (1880–1942) на одном дыхании. У меня, мнящего себя профессиональным читателем, это получилось с четвертого захода. Раз в два года я брался за роман с начала, продирался на 100–200 страниц дальше и... бессильно сникая, откладывал. Но каждый раз убеждался, что текст до интоксикации гениален.
У филологов есть одно негласное полуэмпирическое правило: для сколько-нибудь основательного вчувствования, вживания в то или иное литературное произведение требуется время не меньшее, чем то, которое ушло у автора на его написание (включая вынашивание замысла и отделку). Если так, то «Человека без свойств» нужно изучать всю жизнь. А поскольку роман остался неоконченным...
«Человек без свойств» необъятен. Если сравнить его с подушкой, то каждый исследователь может вырвать из нее два-три перышка. Вот одно из таких перышек.
Зададимся вопросом: чем, собственно, занимается главный герой Ульрих на протяжении романа? В самом начале романа мы узнаем, что Ульрих успел послужить прапорщиком в кавалерийском полку, поработать инженером в фабричной администрации, серьезно позаниматься математикой. На протяжении большей части романа Ульрих работает секретарем графа Лейнсдорфа (руководителя «параллельной акции», приуроченной к 70-летию царствования Франца-Иосифа). Кроме обработки предложений по «великой идее» празднования Ульрих ведет бесконечные, изнурительные беседы с заинтересованными лицами. Конкретизируем вопрос: чем занимается Ульрих в качестве собеседника влиятельных персон?
Литературовед Дмитрий Затонский, автор предисловия к наиболее распространенному российскому изданию романа, предположил: абсурдизацией всех идеологий, циркулировавших в дряхлой Габсбургской империи (Какании). По его мнению, «человек без свойств» – это, в сущности, «человек без идеологий», а finita la ideologia (конец идеологий) – центральная тема романа. Это отчасти объясняет актуальность романа и в советское, и постсоветское время.
Это и так, и не так. На наш взгляд, Ульрих занимается более фундаментальной работой: разрушением смыслов, слов, значений, размыванием их, раздроблением, эвакуацией из сферы конкретно-реального в сферу неопределенно-возможного. И это противоположно тому, чем занимается его кузина Диотима, пекущаяся о конкретизации смыслов, синтезе, «нераздробленном бытии» (I, 129).
В романе Ульрих поступает как поэт, но не в общепринятом значении слова, а в соответствии со своим пониманием «поэтического»: «Извлеки смысл из всех поэтических произведений, и ты получишь хоть и не полное, но основанное на опыте и бесконечное отрицание всех действующих правил, принципов и предписаний, на которых зиждется общество, любящее эти поэтические произведения! Даже ведь какое-нибудь стихотворение с его тайной отсекает привязанный к тысячам обыденных слов смысл мира, превращая его в улетающий воздушный шар. Если это называть, как принято, красотой, то красота есть переворот несравненно более жестокий и беспощадный, чем любая политическая революция когда бы то ни было!» (I, 418).
Конечно, это не просто «поэзия», а понимание духа времени, который Ульрих объясняет генералу Штумму так: «Представь себе только, как это происходит сегодня. Когда выдающийся человек приносит в мир какую-нибудь идею, ее сразу захватывает процесс разделения, состоящий из симпатии и антипатии; сначала поклонники выхватывают из нее большие лоскутья, какие для них удобны, и разрывают своего учителя на куски, как лисы падаль, затем слабые места уничтожаются противниками, и вскоре ни от какого достижения не остается ничего, кроме запаса афоризмов, которым и друзья и враги пользуются по своему усмотрению. Результат – всеобщая многозначность. Нет такого «да», чтобы на нем не висело «нет». Делай что хочешь, и ты найдешь два десятка отличных идей, которые за это, и, если пожелаешь, два десятка таких, которые против этого. Можно даже подумать, что дело тут обстоит так же, как с любовью, ненавистью и голодом, где вкусы должны быть различны, чтобы досталось на всех» (I, 431).
Как строятся разговоры Ульриха? Если собеседник уверенно отстаивает какую-то точку зрения, он тут же начинает ему перечить. С Диотимой: «Ответы его очень часто бывали такого рода. Когда она говорила о красоте, он говорил о жировой ткани, поддерживающей кожу. Когда она говорила о любви, он говорил о годичной кривой, указывающей на автоматическое увеличение и уменьшение рождаемости» (I, 323). В беседе со своими друзьями-музыкантами объявил музыку «немощью воли и расстройством ума и говорил о ней пренебрежительнее, чем думал на самом деле» (I, 73).
Если же собеседник в чем-то начинает сомневаться, Ульрих тут же начинает поддерживать его точку зрения остроумными аргументами. В остальных же случаях он просто дезориентирует, сбивает с толку и старается «превратить все в полную неопределенность» (I, 537).
Фактически Ульрих с поистине диалектическим вдохновением доказывает, что в естественном языке смысл любого суждения P – это не семантическая точка {P}, а семантический диапазон [P, не-P].
Не пахнет ли тут шизофренией? Признаков схизиса (расщепления) у главного героя на протяжении романа можно обнаружить сколько угодно. Вот лишь несколько:
«Но в то время, как один Ульрих, улыбаясь, шел с этими мыслями сквозь плывший над землей вечер, другой сжимал кулаки с болью и злостью» (I, 187). «Порой он испытывал прямо-таки ревность к своей внешности, как к сопернику, действующему дешевыми и не совсем чистыми средствами, и в этом проявлялось противоречие, присущее и другим, которые его не чувствуют» (I, 329). «И вдруг <┘> голые деревья показались ему на редкость телесными, безобразными и мокрыми, как черви, и все же такими, что хотелось обнять их и припасть к ним с залитым слезами лицом» (I, 299). «<┘>ему просто доставляло удовольствие создавать затруднения своим склонностям, которые когда-то были иными» (I, 35). «Он был, несомненно, человек верующий, который просто ни во что не верил» (II, 171).
Ничего удивительного, если вспомнить гипотезу Вадима Руднева о том, что большинство великих произведений XX века несут стигматы шизофрении.
P.S. Все цитаты приводятся по изданию: Роберт Музиль. Человек без свойств/ Пер. с нем. С.Апта. В 2 т. – М.: Ладомир, 1994.
