Дарья Данилова
Кто сказал, что в религии все вопросы закрыты?
Николай Ге. Что есть истина? Христос и Пилат. 1890. ГТГ
Год памяти Льва Толстого закончился, но вопросы, волновавшие когда-то великого писателя, продолжают обсуждаться. Книга Георгия Ореханова «Русская православная церковь и Лев Толстой» (2010) – фундаментальный научный труд, где автор рассматривает не только отношения Толстого и Церкви, но и историческую ситуацию предреволюционных лет, идеи и искания писателей, богословов и философов того времени. Обо всем этом и, конечно, о Льве Толстом решила поговорить с о. Георгием ОРЕХАНОВЫМ Дарья ДАНИЛОВА.
– Отец Георгий, почему вы выбрали именно эту тему? Какую роль Толстой играл и играет теперь в вашей жизни?
– Интересно, что этот вопрос я сам себе задавал много раз. Почему именно Толстой? Ведь всю жизнь для меня гораздо большее значение имело творчество Ф.М.Достоевского. Но моя кандидатская диссертация была посвящена теме «Церковь и первая русская революция», поэтому начало ХХ века уже входило в сферу моих научных интересов. А один из самых важных эпизодов этого периода – «отлучение» Л.Н.Толстого. Так возникла необходимость разобраться в этой истории, которая только на первый взгляд представлялась известной и понятной. Конечно, когда я прочитал, что писали на эту тему советские авторы, то сразу понял, что с научной точки зрения эти концепции выглядят очень неубедительно. Человеку, который очень далек от Церкви, трудно писать на церковные темы.
Но важно было и другое. Как только я обратился к источникам, то сразу стало ясно, что религиозное творчество Льва Толстого, причем не столько трактаты, написанные после 1881 года и несущие, с моей точки зрения, на себе печать пристрастной необъективности, сколько его размышления в дневнике на религиозные темы, тесно связано с особенностями восприятия духовной проблематики русским образованным человеком второй половины ХIХ века. Христианство Льва Николаевича – это тот тип христианства, который был очень популярен в этот период времени в Европе.
И для меня главным стал вопрос: почему именно такое восприятие Христа и Церкви, что именно повлияло на формирование взглядов писателя, почему он именно это христианство проповедовал? Тут и произошло возвращение к Достоевскому, очень для меня важное. Потому что хотя два писателя никогда в жизни не виделись, их творчество – своеобразный диалог, который, я уверен, не прекращается до сих пор. Ведь они были людьми одного поколения, читали одни книги, отвечали на одни и те же вопросы. Задача науки – понять, почему отвечали именно так, а не иначе.
– А что это за особое понимание христианства, пришедшее к нам с Запада? Это когда принимается только мораль, а таинства отрицаются? В случае с Толстым это, видимо, связано с влиянием на него Руссо и идей Просвещения?
– Да, вы совершенно правы, хотя список авторов, оказавших влияние на Льва Толстого, может быть расширен. Я бы прибавил также Канта и Шопенгауэра. Но в первую очередь Руссо. Вообще, это рецидив либерально окрашенного протестантизма на русской почве. Действительно, такой подход не оставляет места христианской догматике и таинствам, не оставляет места вере в Воскресшего Христа и спасительное значение Церкви, но на первый план выдвигает мораль, а Христа пытается представить прекрасным человеком, давшим людям моральный закон жизни и совершенный эстетический образ. Достоевский очень глубоко и тонко почувствовал ущербность такого подхода, в этом смысле роман «Идиот» – гениальный ответ на попытку очеловечить Христа: главный герой, Мышкин, очень хороший и добрый человек, но он только человек, и в итоге он погибает сам и несет гибель всему вокруг себя. Достоевский гениально, но не столько на вербальном, сколько на образном уровне понял и пережил главную мысль апостола Павла: если Христос не воскрес, наша вера тщетна. Именно поэтому тема Воскресения – главная тема его романов. Интересно, что интуитивно и Толстой подошел к пониманию этого главного евангельского смысла, но его рационалистически-утилитарная трактовка идеи Воскресения крайне неубедительна, как показывает финал одноименного романа.
– Хорошо, но ведь Толстой все-таки верил не только в мораль, но и в Бога. Он в дневнике называл его «Отец», он иногда говорил даже, что смерти нет┘
– Толстой был очень волевым человеком. В молодости (посмотрите его дневник 1850-х годов) он провел над собой титаническую работу – боролся с ленью, с искушениями плоти, составлял себе многочисленные правила. И это, конечно, впечатляет. Но вот что важно: он старался соответствовать некоему образцу. И в религиозных поисках он, к сожалению, пошел тем же путем: его представление о вере, его представление о Христе, о Боге, о законе жизни не является результатом мистической встречи, а есть продукт пусть титанической, но в первую очередь интеллектуальной и моральной работы. Другими словами, он не открывает для себя Евангелия и Христа, а, наоборот, Евангелие (да и Христа) подгоняет под свои представления о предмете.
Бог Толстого – не Живой Бог Евангелия, Бог живых и мертвых, а некая рационально-интеллектуальная конструкция. Поверьте, это все не мои выдумки: вчитайтесь в дневник Толстого более внимательно, на каждой странице его автор сомневается буквально во всем. Конечно, для русского интеллигента такое богоискательство очень привлекательно, и в ХХ веке такой подход, который получил наименования «демифологизации» и «веры открытых вопросов», очень характерен для европейских интеллектуалов, но ведь это не евангельская вера! Ведь даже ваша оговорка уже очень характерна: иногда Толстой говорил, что смерти нет. Да, иногда говорил, а чаще в этом сомневался. И это еще не вера, только поиск веры, который действительно никого спасти не может. Именно поэтому так печален финал жизни писателя – в разладе с детьми, с женой, под жестким контролем ближайшего «ученика»┘
– Да, но литература – это все же не религия, и в ней вопросы открыты.
Многие толстолюбы отделяют для себя Толстого-проповедника от Толстого-художника. Тургенев на смертном одре в письме умолял Толстого вернуться от проповеди к литературе. А вам Толстой-художник интересен?
– А почему вы считаете, что в религии все вопросы закрыты? В этом-то все и дело! Толстого, на мой взгляд, как раз и не устраивала «открытость» христианской веры, то, что вера всегда существует «вопреки». Вера – вызов всему, что для человека в этом мире привычно: традициям, государственным порядкам, личным ожиданиям и надеждам человека, даже свидетельству разума┘ Это звучит парадоксально, но откройте первое послание Коринфянам апостола Павла, он говорит, что проповедует Христа распятого, который является соблазном для иудеев и безумием для эллинов.
Так и было в первые три века христианской проповеди: христиан считали либо безумцами, либо преступниками. Именно поэтому великий русский богослов ХХ века протоиерей Георгий Флоровский в одной из своих статей говорит, что вера – ответственный и тревожный подвиг, основой которого является свободный выбор человека, выбор, лишенный каких-либо оснований, подпорок.
Нужно сказать, что Толстой всю жизнь мучился этой метафизической неопределенностью, мне кажется, он не нашел в себе ресурса для ее преодоления: то, в чем хочет убедить себя и других Толстой-моралист, в этом сомневается Толстой-художник и Толстой – автор дневника. Если говорить о моем собственном восприятии Толстого, для меня наиболее интересен именно его дневник – грандиозная лаборатория, грандиозное свидетельство честности поиска, ежедневной работы над собой. Если говорить языком Достоевского, Толстого победил его темный двойник – Нехлюдов. Победил своим мнимым «воскресением», своей прямолинейной моралью, которая без Христа распятого и Христа воскресшего оказывается совершенно безжизненной. У Толстого в романе «Воскресение» в самом начале есть яркий образ: молодая поросль, травка, которая пробивается сквозь толщу городского асфальта. Мне кажется все-таки, что всю жизнь Толстой до конца не верил «нехлюдовщине» и эта травка – символ его великого дара, дара художника – постоянно пыталась пробиться сквозь толщу моральных построений, а его чуткое сердце пыталось противостоять рациональной экспансии. В конце концов своим чутким сердцем Толстой почувствовал, куда должна привести его последняя дорога жизни – в Оптину пустынь.
– А Толстому казалось, что Церковь (и не только православная, а любая) – как раз тот асфальт, сквозь который травка любви к ближнему не может пробиться. Я не говорю, что он прав, но многие соглашаются с Толстым до сих пор, даже после того, как «безбожные» проекты провалились: история сталинизма и фашизма многому нас научила. И все равно чаще люди не доверяют Церкви, предпочитают просто верить в добро и некий высший разум. Почему?
– Мне кажется, здесь важны два обстоятельства. Во-первых, политика дискредитации Церкви, которая проводилась в течение долгого времени изощренными методами. Конечно, на этой антицерковной политике выросли многие поколения. Во-вторых, психологически людям проще и понятней «просто добро» и «высший разум», потому что лично на тебя это не накладывает никаких обязательств. И в этом смысле наши современники, если, конечно, они вообще интересуются какой-либо религиозной проблематикой, часто становятся «толстовцами», даже не подозревая об этом.
Однако сам-то Толстой был честнее. Опять сошлюсь на его дневник: и за три года до смерти, и за три месяца до ухода из Ясной Поляны он по-прежнему искал, искал ответы на мучившие его вопросы. В нем очень притягательна именно эта честность, готовность меняться, динамизм мысли. И мешал Толстому не асфальт церковного учения, в которое он, к сожалению, потратив массу сил и времени, так и не смог глубоко вникнуть, а асфальт просвещенческого рационализма. Это был настоящий бич его жизни.
– И последний вопрос. Если бы вас Лев Николаевич спросил: отец Георгий, а что для вас церковные таинства? Зачем они? Причастие, например?
– Я бы ответил словами святого праведного Иоанна Кронштадтского: если я не причащаюсь, я умираю. Вопрос: зачем церковные таинства? – для меня и любого православного христианина звучит так: а зачем человеку дыхание? Или зрение? Таинства – это и есть жизнь. Ведь Сам Христос в Евангелии говорит совершенно определенно: «если не будете есть Моего Тела и пить Моей Крови, не наследуете вечной жизни».
Эта тяга к вечности, к «мирам иным» очень отличает творческий импульс Достоевского от морализаторства Толстого. В сущности, Достоевский понял в христианстве главное: ценность на земле имеет только то, что устремлено к вечности. Для Церкви таинства – это не какой-то придаток, а реальная возможность получить опыт общения с Богом, опыт благодатной и радостной жизни во Христе.
Только, боюсь, мой ответ Льва Николаевича не удовлетворил бы┘
