А имя у вас красивое

Зима бодрит, и застолий много. Казимир Малевич. Зимний пейзаж. Ок. 1930. Музей Людвига, Кельн, Германия

– Валерик, я заболел. Скорее всего коронавирус. Причем в тяжелой форме: температура 40, одышка, слабость.

– Тебе надо в больницу.

– Спасибо за совет. Напомню, что я все-таки врач.

– Тогда в чем дело?

– Не «в чем», а «в ком». В Кате. Я же и тебе, и твоей благоверной говорил, что у нее дисциркуляторная энцефалопатия – нарушение мозгового кровообращения и еще другие серьезные болячки. В данную минуту у нее обморок, лежит без сознания на полу в кухне. А я не могу ее поднять, понимаешь, сил нет.

– Ну, вызывай скорую.

– Спасибо, «доктор». Ты, наверное, забыл про пандемию. Отвезут ее в больницу, а там она точно подхватит коронавирус, поскольку подвержена любой инфекции. Сейчас я, конечно, изо всех сил постараюсь ее поднять и уложить в постель. Но нужно, чтобы кто-то из близких был рядом с ней, пока я сам буду в больнице. Пожалуйста, приезжайте. Я вам оплачу перелет. Никаких признаков «короны» у Кати нет. К тому же и ты, и твоя жена прививки сделали.

– К сожалению, приехать не сможем. Галина плохо себя чувствует, выходит на улицу только со мной, да и я не в лучшей форме.

– Но ваша дочь Женя – врач, пусть она приедет, возьмет отпуск за свой счет. Я ей компенсирую.

– Ей не дадут отпуск.

– Не ври! Можно подумать, она незаменима. Когда хотелось, все вы, так называемые родственники, прилетали в Москву и неделями, а то и по месяцу буквально не вылезали из нашей квартиры. Жили как в санатории, на всем готовом! А теперь, когда мне жизненно необходима помощь, отвернулись. Сволочи! В первую очередь ты, Свинаренко!

***

День 31 декабря 1970 года выдался не по-зимнему теплым: два-три градуса ниже нуля. Собственно, примерно таким был весь предновогодний месяц, небольшие морозы чередовались с оттепелью. Снега практически не было. Правда, сегодня он пошел, так что прогноз синоптиков по поводу осадков оправдался. В отсутствие сильного ветра мелкие снежинки тихо падали на землю, способствуя предпраздничному настроению. А оно у большинства москвичей, как всегда в преддверии Нового года, было приподнятым. По традиции именно в этот день отходили на второй план трудности и проблемы уходящего года. Словно взвесь в стакане воды, они оседали на дно, а наверху, хоть и ненадолго, оставалась чистая и прозрачная жидкость – символ надежды и исполнения желаний.

***

На станции метро «Ждановская» (ныне она называется «Выхино») было многолюдно, как на первомайской или ноябрьской демонстрации. Толпы людей, скопившиеся у двух противоположных выходов на улицу, двигались медленно. Казалось, что на «Ждановскую», пополнявшуюся все новыми и новыми пассажирами, прибывают не вагоны метро, а поезда дальнего следования. Только вместо чемоданов в руках у «путешественников» были сумки со звенящими от прикосновения бутылками, коробки с тортами и даже знаменитые в советские времена авоськи. В них были продукты преимущественно из праздничных заказов, вручаемых по спискам сотрудникам различных организаций и предприятий, преимущественно крупных. Кроме того, кое-какой дефицит, например венгерскую или финскую колбасу салями, можно было купить, простояв в очереди в магазинах. К сожалению, даже в преддверии праздника выбор в торговых точках был весьма скудным. В отличие, например, от министерского буфета, где Зоркальцев купил две баночки красной икры и шампанское. Не с пустыми же руками идти на встречу Нового года. Два букета цветов (один – для Кати, другой – для хозяйки дома, где собирались отмечать Новый год) он приобрел заранее на рынке.

Как договорились, Катя стояла недалеко от выхода из метро и, поворачивая из стороны в сторону голову, покрытую красным беретом (красный – любимый ее цвет), высматривала его среди выходящих людей. Увидев наконец Зоркальцева, приподнялась на носочки, словно балерина, и, радостно улыбаясь, крикнула:

– Сережа, я здесь!

Зоркальцев передал ей цветы и обнял.

– Ты не замерзла? – спросил он, увидев, что Катя одета не по сезону, в купленное у спекулянтки светлое стеганое пальтишко. Впрочем, он знал, что ничего более теплого из верхней одежды у нее, к сожалению, не было. Чтобы не замерзнуть, она надевала под тонкую стеганку теплую шерстяную кофту, а в сильные морозы и не одну. Кстати, пройдет много лет, и действительно стеганое пальто, только утепленное, под названием «пуховик», широко распространится в стране. Но это случится не скоро.

– Нет, все нормально, – улыбнулась она. При этом в карих ее глазах сверкнули искорки. Так бывало, когда она радовалась. – К тому же сегодня не очень холодно.

Тоненькая, с привлекательным милым лицом и слегка вздернутым носиком, Катя была очень похожа на популярную французскую певицу Мирей Матьё. Через некоторое время, когда Катя отрежет свои длинные темные волосы и сделает модную прическу «сэссон», это сходство усилится. Но предвидеть это сегодня, на пороге 1971 года, Зоркальцев, естественно, не мог. Однако впечатление от той Кати, с длинными, как у цыганки, волосами, осталось у него навсегда.

– Ну, пошли, – сказала Катя, взяв его под руку. И они направились в сторону вытянутой по горизонтали, словно змея, девятиэтажки, где жили ее знакомые.

Дверь открыла невысокая полная светловолосая женщина с круглым, лунообразным лицом. Цветастый фартук, который был надет поверх ярко-красной трикотажной кофточки, и чрезмерный макияж придавали ей вид артистки из театра юного зрителя, игравшей не очень примерную (в смысле дресс-кода, как сейчас говорят) девочку в спектакле из школьной жизни.

***

– Заходите, дорогие гости! С наступающим! – воскликнула она и, убрав с лица свесившуюся прядь волос, добавила: – Извините меня за мой клоунский вид! Это потому, что я не успела привести себя в порядок. В данный момент, например, готовлю пирог с мясом, а потом надо накрыть стол и поставить на него свечу. Поможешь, Катюша?

– Конечно!

– А вы, наверное, Сергей? – спросила у него хозяйка.

– Угадали, – шутливо ответил Зоркальцев и вручил ей букет.

– Ой, как здорово! – воскликнула она, любуясь цветами. – Теперь, как в песенке из «Серенады солнечной долины», мне декабрь будет казаться маем.

– Значит, появится весеннее настроение и принесет прилив сил, чтобы справиться с праздничным столом.

– Спасибо за цветы и пожелание! – сказала она и, протянув руку, представилась: Жанна! Извините, что из-за волнения как-то растерялась и не сразу представилась.

– Ничего страшного. А имя у вас красивое!

Чувствовалось, что комплимент ей приятен. Чтобы сгладить смущение, она показала рукой на комнату, где уже были гости. 

– Проходите, пожалуйста, и знакомьтесь с нашим табором.

Как выяснилось позже, «табор» состоял преимущественно из филологов и выпускников МГУ, хотя были и технари – выпускники Бауманского училища. Слушать их разговоры, а порой и споры по поводу вышедших или запрещенных литературных произведений Зоркальцеву было интересно. Упоминались, в частности, имена маститых Твардовского и Симонова, а также ставшего популярным и востребованным читателями в те годы Трифонова и тех, кого впоследствии станут называть шестидесятниками, – Окуджавы, Аксенова, Евтушенко, Вознесенского, Рождественского, Ахмадулиной. Не обошлось, конечно, и без спора о Солженицине.

– Как бы все ни восхищались им, я не считаю Солженицина выдающимся писателем, – сказала одна из женщин, голубоглазая, с короткими темно-каштановыми волосами, которую звали Мила. – Да, он мужественный человек. Будучи сам репрессированным, много перенес и, наверное, точно описал «прелести» одной из так называемых сталинских шарашек. Но по-моему, это больше публицистика, чем литература. К тому же у Шаламова, например, пережитое им написано значительно острее. Кровь стынет в жилах, когда его читаешь.

– Я с тобой не согласен по поводу Солженицина, – возразил Михаил, коренастый мужчина в крупных очках с шоколадного цвета оправой и чуть выпирающими линзами, напомнив Зоркальцеву увлеченного своим предметом учителя литературы в давно прошедшие школьные времена. – Я считаю произведение Солженицина настоящей литературой, – продолжил Михаил. – А образ его героя Ивана Денисовича, мудрого и много пережившего русского мужичка, весьма убедительным персонажем. Он мне в какой-то мере напоминает толстовского Платона Каратаева. Зоркальцев читал в «Новом мире» произведение Солженицина, и оно произвело на него сильное впечатление. Но, будучи чужаком в этой компании, где, казалось, все друг друга знают, участвовать в споре не захотел.

Письма – вещь хорошая, лучше только денежные переводы.  Кузьма Петров-Водкин. Натюрморт с письмами. 1925. Частное собрание

Тем временем Катя помогала хозяйке обставлять приготовленными блюдами стол, который, помимо покупных продуктов, привлекал внимание грибочками, солеными огурчиками, жареными баклажанами и другими домашними заготовками. Словом, Жанна заслуживала самой высокой оценки. Перестав любоваться накрытым столом, Зоркальцев отошел к окну, задернутому длинной, почти до пола, красивой тюлевой занавеской. На полу из-за нехватки места на тумбочке, где разместились приготовленные салаты, стоял востребованный в те годы латвийский радиоприемник. Комната была большой и прямоугольной, как в большинстве современных типовых зданиях. Из мебели в ней привлекали внимание только многочисленные книжные полки на стене, расположенные как на параде, в строгом порядке, и темно-коричневая румынская или болгарская стенка, в одной из секций которой была собрана интересная коллекция минералов и камней. Как выяснилось, их привозил из геологических экспедиций муж Жанны. Звали его Роман. Крупный, немногословный, с добродушным улыбчивым лицом, он как-то сразу располагал к себе. «Вот такая у нас кают-компания, – сказал он Зоркальцеву, показывая рукой вокруг, и, как бы извиняясь, добавил: – Кресла перенесли в другую комнату, а то было бы очень тесновато».

В соседней, маленькой комнате, которую затем продемонстрировал Роман, было не повернуться: те самые два больших кресла из мебельного гарнитура, письменный стол, диван со сложенными на него пальто, шубами, утепленными куртками, для которых в раздевалке, расположенной в прихожей, не хватило места. Потом они снова вернулись в большую комнату, где продолжался спор.

– Друзья, хватит разговоров! – провозгласил наконец Игорь, высокий интересный мужчина прибалтийского типа, и зажег свечу. – Все к приемнику! – призвал он. – Скоро Новый год. Пора слушать рождественскую музыку, которую передает загнивающий Запад.

Надо сказать, что к прозвучавшей по радио мелодии, которую замечательно исполнял церковный хор, нельзя было относиться равнодушно, она трогала душу. Все замолчали. Погас свет. Возникшую музыкальную паузу Игорь заполнил стихами Пастернака:

Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча, горела.

Как летом роем мошкара

Летит на пламя,

Слетались хлопья со двора

К оконной раме…

Потом, когда все сели за стол и прозвучали первые тосты, Зоркальцев придвинулся поближе к Кате и шепнул ей на ухо:

– Компания приятная, люди эрудированные, но мне особенно понравился Игорь, который очень хорошо прочитал стихотворение Пастернака. Игорь, по-моему, интересный и обаятельный человек. Наверное, любимец женщин.

– С тем, что он весьма привлекательный, не спорю, – как можно тише ответила Катя, стараясь, чтобы в общем шуме ее не услышали. – Кроме того, порядочный и бескорыстный человек. Подруга, познакомившая меня с этой компанией, рассказала, что Игорь недавно развелся с женой, которая, говорят, ему изменяла, и оставил ей свою однокомнатную квартиру, а сам снимает комнату в коммуналке. Согласись, в наше время это подвиг.

– А кто эта дама, что сидит рядом с ним и явно к нему неравнодушна? – спросил Зоркальцев.

– Ее зовут Диана. Не люблю сплетничать, но тебе в порядке исключения скажу, что слышала, будто она разведена. У нее двое детей от разных мужей. Однако Игоря это не смущает, он в нее влюблен и собирается жениться.

– Потрясающе! – произнес Зоркальцев. – Жениться на женщине с двумя детьми. Я бы на такое никогда не решился.

У Кати, очевидно, было другое мнение. Она как-то холодно взглянула на него, пожала плечами, но ничего не ответила.

Что ж, женская солидарность, усмехнувшись, подумал Зоркальцев. В течение новогодней ночи он периодически посматривал на Игоря и его возлюбленную, особенно когда они танцевали. Стройная, гибкая, в обтягивающем платье из модного тогда материала кримплена, Диана была прекрасной партнершей. Но вот ее надменное, редко улыбающееся лицо Зоркальцева отталкивало. Впрочем, не ему же на ней жениться.

Так случилось, что ни Зоркальцев, ни Катя с людьми из этой компании больше никогда никаких праздников не отмечали, да и практически не встречались. Правда, Катя кое с кем изредка созванивалась и сообщала Зоркальцеву о каких-то новостях, преимущественно бытового характера.

Жизнь менялась. Возникали различные, порой неожиданные обстоятельства, появлялись новые люди. Но та новогодняя ночь осталась в памяти Зоркальцева надолго.

* * *

В 70-е и 80-е годы одной из привлекательных точек притяжения как у москвичей, так и у приезжих был Центральный телеграф, расположенный на улице Горького (золотая молодежь называла ее «Пешков-стрит»). Если вам не нужно было отправить телеграмму, получить корреспонденцию до востребования или, например, позвонить по междугородному телефону, словом, не было срочных дел, здесь можно было просто посидеть на длинной деревянной скамье и согреться зимой внутри огромного зала. Летом многие молодые и не очень люди назначали у входа в Центральный телеграф любовные свидания. А потом парочки нередко направлялись отсюда в близлежащие популярные кафе, располагавшиеся неподалеку от Центрального телеграфа по обе стороны улицы Горького. Вечером, чтобы попасть в кафе «Московское», «Космос» или «Марс», надо было выстоять очередь или сунуть швейцару десятку, а порой и более крупную купюру.

***

Меню в этих кафе не блистало оригинальностью: пирожные, коктейль (например, коньяк плюс ликер), полусухое «Советское шампанское». Собственных оркестров в этих точках общепита, как называли кафе официальные власти, не имелось. В некоторых из них (не везде) звучала из динамиков эстрадная музыка, преимущественно из популярных советских кинофильмов. Словом, ничего привлекательного, кроме того, что они считались модными, в этих заведениях не было.

Вернемся, однако, в здание Центрального телеграфа. Слева от входа в него в относительно небольшом зале располагались кабины междугородного телефона, возле которых всегда толпился в ожидании вызова заказавший разговор народ, в основном приезжие. А справа был упомянутый выше большой зал, по обеим сторонам которого размещались окошки, где сотрудники телеграфа, принимали тексты телеграмм, заказные письма и бандероли, а также выдавали корреспонденцию до востребования. Именно сюда направился Зоркальцев и занял очередь за невысокой стройной девушкой в ситцевом платьице и сумочкой на ремне через плечо. Он предпочитал, чтобы адресованные ему письма приходили сюда, а не валялись под сломанными почтовыми ящиками старого дома, где жил в коммунальной квартире.

Очередь двигалась медленно из-за худого мужчины в выцветшей тенниске, который выяснял отношения с работницей Центрального телеграфа. Он обвинял ее в том, что она плохо искала, так как не обнаружила для него писем. Абсурд какой-то, подумал Зоркальцев и обратился к девушке, за которой стоял:

– Вы давно ждете?

– Нет. Минуты три-четыре, – повернувшись к нему лицом, ответила она.

У девушки были большие карие глаза с длинными ресницами и красивая линия губ, чуть подкрашенных помадой. А вот челка, закрывающая узкий лоб, на взгляд Зоркальцева, снижала ее привлекательность. Наконец она подошла к окошку, и оказалось, что для нее корреспонденции нет. Видно было, что расстроилась.

– Не переживайте! – сказал Зоркальцев. – Все еще впереди, он обязательно вам напишет.

– Я жду не письмо, а денежный перевод, – с едва уловимым раздражением ответила она. – И не от выдуманной вами персоны, а от мамы.

– Ну, это меняет дело, без денег трудно жить на свете, особенно красивым девушкам, – вымолвил Зоркальцев, не придумав ничего лучше. – Подождите, пожалуйста, меня.

Усмехнувшись, она взглянула на него. И, промолчав, направилась к выходу.